– Почему в журнал не заходишь?
– Работы много.
– Какой занятой! Слыхал, роман пишешь… Много написал?
– Только первую часть.
– Принеси. Договор подпишем, аванс дадим. Ты теперь богатый, и все равно с авансом надежнее.
Я передал Румянцевой первую часть романа. Вскоре меня вызвали к Панферову. Не хотел идти, предчувствовал недоброе. Панферов опубликовал тогда первую книгу своего романа «Волга матушка-река». Вещь графоманская. Я опасался, что он заведет о ней речь. Но Румянцева настаивала, пришлось идти.
Панферов опасливо покосился на дверь, вытащил из ящика бутылку водки:
– Выпьешь? Только один. Мне врачи запретили. Антонина лютует, развела тут вокруг меня разведку.
– Тогда и мне не надо.
Он спрятал бутылку в стол, вынул мою рукопись.
– Прочитали мы… Получится роман, поздравляю, как допишешь, будем печатать. И название хорошее: «Одинокая женщина». Молодец! Сразу берешь быка за рога. А пока договор подпишем. Сколько у тебя будет листов?
– Листов двадцать пять.
Он вызвал Голицыну, приказал приготовить договор со мной на роман «Одинокая женщина», объем 30 листов, гонорар – 4000 рублей за лист. Быстренько!
– Есть! – Голицына скрылась за дверью.
Панферов смотрел на меня благодушно, улыбаясь, подписал договор на незаконченный роман, дал высшую «лауреатскую» ставку – 4000 рублей и не за 25 листов, как я сам назвал, а за 30 – аванс будет больше.
– Читал мой роман?
– Читал.
– И как?
– Первая книга… Надо до конца дочитать.
– Ишь ты какой! – он недобро усмехнулся. – Твой роман я тоже не до конца дочитал, договор подписываю – оценил тебя, а ты, видишь ли, конца дожидаешься!
– Вещь читается, роман, я думаю, получится.
– Ах, значит, романа еще нет, еще только «думаю, получится»… Что же тебя там не устраивает? Говори прямо, по-писательски!
– Один сюжетный ход неубедительный.
Он насупился, насторожился. Я продолжал:
– В романе написано: в Прикаспии гибнут овцы, положение в области отчаянное. Туда срочно посылают нового секретаря обкома. Казалось бы, он должен вылететь первым же самолетом, а он садится в Химках на теплоход и спокойно плывет по Волге две недели. Так ведь? А овцы тем временем гибнут. Читатель этому секретарю не поверит. На твоем месте я бы сразу отправил его на самолете.
Он сидел все так же, набычившись, потом с горечью сказал:
– Да, вам этого не понять.
– Кому это вам?
– Вам не понять, – повторил он, – в этой поездке я показываю читателю Волгу. Нашу Волгу, великую русскую реку, дорогую каждому русскому человеку, матушку нашу Волгу, кормилицу, а вам, конечно, не понять.
– Кому это вам ? – переспросил я.
Он нажал на звонок, рявкнул секретарше:
– Договор! Где договор?!
– Сейчас, сейчас, Федор Иванович, – заторопилась та.
– Так кому это вам? – снова спросил я.
– Вам, инородцам!
– Ах так… Мало того, что ты графоман, ты еще и антисемит. Значит, правду о тебе говорят.
Он опять нажал кнопку звонка:
– Договор! Договор! Я вам сказал!
– Сейчас, сейчас, Федор Иванович.
– Несите договор, черт возьми!
– Сейчас, минуточку, Федор Иванович.
Он застучал кулаком по столу.
– Договор, я вам сказал! Сейчас же договор!
Наконец Голицына положила перед ним договор. Он схватил его и, не глядя, разорвал и бросил в корзину.
– Со шпионами договоров не заключаю.
– Что, что?
– Ты же спал со шпионкой, с Анной Луизой Стронг, вот с кем ты спал!
Я в жизни своей не видел Анны Луизы Стронг, читал в газете, что она объявлена шпионкой. Что ему взбрело в голову?!
– Дурак ты! – сказал я на прощание.
Прошли годы. Панферов сильно болел, вроде обнаружили рак, но продолжал руководить журналом. Говорили, будто бы даже хотел печатать Пастернака, Паустовского, Казакевича, бывших тогда не в почете у власти.
Как-то позвонил мне Елизар Мальцев, в ту пору заместитель Панферова.
– Толя, Федор Иванович хочет тебя видеть.
– Зачем?
– Просто так.
– Не имею желания.
– Толя, он умирает… Поверь, дело идет не о месяцах, а о неделях, может быть, о днях. И он хочет с тобой повидаться, неужели ты ему откажешь?
Я приехал. Редакция находилась теперь не в здании «Правды», но на той же улице, на первом этаже жилого дома. Небольшой, в сравнении с прошлым, кабинет, за столом – Панферов, худой, бледный, с ввалившимися глазами, с печатью смерти на лице. Комок подкатывал у него к горлу, он его сглатывал, потом комок снова подкатывал. Видимо, у него был рак желудка.
Мы с Мальцевым сели против него. Панферов, улыбаясь, смотрел на меня, медленно, с трудом заговорил:
– Видишь, Елизар, вот и Анатолий пришел. Я знал, что он придет, ведь я любил его, как брата… Большие надежды на него возлагал и сейчас возлагаю, Анатолий себя еще покажет… А кто нас рассорил? Елизар, знаешь, кто нас рассорил? Падерин – негодяй! (Падерин был тогда его заместителем.) Я велел выписать Анатолию гонорар по четыре тысячи рублей за лист, а Падерин, подлец, антисемит, выписал ему по три тысячи. Анатолий обиделся и ушел от нас в «Новый мир».
Что я мог ему сказать? Не напоминать же тот разговор…
Елизар оказался прав.
Через несколько дней Панферов умер.
17
Газеты – московские, республиканские, областные, даже районные, все журналы напечатали хвалебные статьи о романе «Водители». Книга вышла на русском, на языках народов СССР и народов РСФСР, в странах Восточной Европы (в то время «страны народной демократии»). Имел роман успех и у читателей, в том числе и у интеллигенции.
Что было в «Водителях»? Достоверность, автор знает, о чем пишет, честность, нет славословий, лживого пафоса, ни разу не упоминается имя Сталина, персонажи – рядовые люди, шоферы, грузчики, слесари, рассказано о них без затей и ухищрений. Но в жизни героев романа был только труд, ничего, кроме работы. Все остальное – любовь, ненависть, страдания, сострадание, способность мыслить – истреблялось в литературе беспощадно: «личное не должно заслонять общественного». Поэтому я и не включил «Водителей» в свое собрание сочинений.
Но тогда я был, как говорится, «нарасхват»: приглашали на премьеры, на всякого рода «культурные» мероприятия – литературный успех в ту пору ценили. Приняли, конечно, в Союз писателей. Пришлось заполнять анкету. В графе «судимость» – написал «нет»: судимость с меня снята. Но вслед за этой графой следовал вопрос: «Если судимость была, но снята, то кем и когда снята». Вопрос незаконный: он лишал меня права не писать о своей судимости. И в этой графе я тоже написал «нет».
Союз писателей выделил мне однокомнатную квартиру на Смоленской площади, в старом доме, бывшем когда-то детским приемником Рукавишникова. Советы, как ее обставить, давали Василий Ажаев, автор романа «Далеко от Москвы», и поэт Михаил Луконин. Они уже были лауреатами Сталинской премии, а меня только выдвинули. Все мы авторы одной «рабочей» темы (помню луконинскую строчку: «Жажда трудной работы нам ладони сечет»). Вася Ажаев считался ее родоначальником и покровительствовал своим, так сказать, продолжателям, проталкивал их, выдвигал, включал в писательские бригады на разные декады. Помню, мы ездили в Ригу на какое-то литературное мероприятие. Они были с женами: Ирина Ажаева, добрая, рассудительная, милая дама со склонностью к светскости, и Галя – молодая жена Луконина (в будущем Евтушенко), бесшабашная, веселая, с поразительно красивым, незаурядным лицом.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});