его своим видом и разбивал его гнев и волю, как молотом.
Скрестив на груди руки, я с видом величайшего спокойствия подошел к нему и остановился: конвульсии в его лице стали выражать не ярость, а бессилие воли, как в параличе; рука его остановилась над головой, нервно заерзала и палка покатилась по камням. Минуту спустя он стоял предо мной с глупейшим видом — <с> раскрытым ртом и дико смотрящими глазами.
— Господа, между всеми вами, конечно, нет такого безумца, который хотя бы на минуту поверил грязной клевете, изшедшей из уст этого несчастного старика; а если и есть такой — то мне все равно: он, конечно, очень недалекий человек, заслуживающий только моего полного презрения. Что же касается до вас, князь Челидзе, то я на вас не сержусь: горе, испытываемое вами — достаточное объяснение вашего помешательства. Надеюсь, однако же, что, как только закроется рана вашего сердца, исчезнет и безумие ваше. В противном случае, исход будет для вас иной…
Я повернулся и, медленно удаляясь, тихим голосом окончил свои слова:
— Исход этот — дом умалишенных.
Моя речь произвела впечатление, которое я и желал вызвать: это подтверждала даже тишина, воцарившаяся вслед за нею. Она не нарушалась даже и тогда, когда старик, набравшись новым запасом мужества, стал ядовито хихикать. Немного спустя, он впал в прежнюю ярость, но после долгих ругательств пошел, наконец, к берегу: здесь он долго стоял неподвижно над телом своей дочери, свесив голову на грудь и не двигая ни одним членом, потом припал к ее ногам и расплакался.
Углубляясь все дальше в древесной чаще, я остановился, когда увидел себя у серой стены отвесных скал в совершенном уединении. Сюда не доносилось ни малейшего звука и среди полной тишины только слышался шум крыльев черного орла, облитого заревом заката и чертившего над моей головой круги.
Прислонившись спиной к скале и скрестив на груди руки, я опустил голову и долго стоял так, прислушиваясь к голосу своего сердца. Там было все пусто, все мертво, точно все человеческое во мне выгорело в пламени совершенного мной убийства. И в пустыне духа моего ощущалось только глухое, безнадежное человеконенавистническое отчаяние, отзывавшееся во мне, подобно дикому крику затерявшегося среди этой пустыни орла. Я сделался другим человеком и чувствовал, что все прошлое, человеческое стало мне глубоко ненавистным, отвратительным, терзающим меня и что из пролившейся крови во мне возродился другой человек — с железной волей, с неумолимо холодными мыслями и с безнадежно отчаянной мертвой душой.
Какая-то длинная тень заколебалась, задвигалась передо мной на песке, упала на стену скал и стала все уменьшаться. Я поднял голову: передо мной стояла Тамара.
Она смотрела мне прямо в глаза долго, пристально, с любопытством и страхом. Холод моих глаз, леденящая воля, веющая с моего лица, вселяли тайный страх в нее. И вдруг, содрогнувшись, она в ужасе проговорила:
— Кандинский, что ты сделал? Мне казалось, ты убил ее…
Я смотрел на нее, не отвечая.
— Ты роковой человек, Кандинский. Идти за тобой значит бросится в бездну: я делаю это, не раскаиваясь… Но скажи мне, ты убил ее… Я стояла за твоей спиной, но никто, кроме меня… я одна заметила нечто знакомое мне и страшное в лице твоем и мне показалось, что ты убил ее…
Я продолжал молчать, оставаясь неподвижным, как и скала, к которой я прислонился.
— Ты убил ее?
Я чуть заметно наклонил голову.
— Что ты сделал?
В ее восклицании слышался ужас и лицо ее стало смертельно-бледным. Когда я заговорил, мне казалось, что какое-то эхо звучало металлическим отзвуком с глубины скалы.
— Понимайте после этого женщин. Ты желала ее смерти, а не я, ты ее ненавидела, а я только был к ней равнодушен. Но ты недовольна, значит, мы не годимся друг для друга: возобновляю твое собственное предложение — расстанемся.
Медленно отходя от нее, я повторял:
— Один, один!..
— Какое безумие!.. Кандинский!..
Мы снова стояли друг против друга.
— Знаешь, что я тебе скажу… Мы никогда не должны расставаться. Так соперничать — опасная игра и я не желаю ее доигрывать. Ты победил — хорошо, оставим это. Скажи, Кандинский, как ты думаешь поступить с моим мужем? Конечно, его надо лишить возможности обличать нас. Этот безумный старикашка очень опасен. Я уже не говорю о нашем плане, который совершенно осуществится, как только мы его столкнем… Он очень опасен… Подумай, что выйдет, если он запасется доказательствами своих обвинений… Как я его теперь ненавижу; он сказал мне: прелюбодейка…
В ее глазах сверкнуло мрачное пламя и, приблизив свое лицо ко мне, она чуть слышно прошептала:
— Противный, мерзкий старик!.. Я буду мучиться, как в геенне, пока ты не скажешь: его уже нет. Ты молчишь, Кандинский… Ты холоден и неподвижен, как статуя… Я хочу слышать твой голос.
Я нарочно молчал, задетый желанием знать, что из этого выйдет. Тогда, охваченная тревогой и ненавистью к мужу, она начала мне нашептывать со страстной быстротой о необходимости устранить это последнее препятствие к нашему блаженству и независимости. Увы, я не верил уже ни в какое блаженство; но осуществить наш план все-таки было необходимо, и я ответил ей, что самое натуральное последствие его дикого бреда — сумасшедший дом.
— В самом деле, как я не догадалась о таком простом способе избавиться от него!.. К тому же, он сумасшедший, почти сумасшедший… Кандинский, как я буду тебя любить!.. Конечно, не так, как все… особенной любовью. Ты единственный человек, вид которого холодит мою кровь и извращенный ум которого и характер очаровывают… С тобой так хорошо падать на самый низ… Ты гениально отрицаешь добро… И все-таки ты меня ужасаешь после этого последнего убийства. Что ты за человек — честное слово, ты страшен и чудесен одновременно… Но эта мертвая девочка меня ужасает… Мне кажется, что она стоит предо мной и манит меня на дно озера. Вот она здесь, вот там… И кивает головой укоризненно-печально. Рассей мой бред… дай забыться… в твоих объятиях…
Приблизив свое лицо к моему, она смеялась болезненно, протяжно в то время, как в глазах ее выражался ужас…
XV
— Господа, я не в силах больше читать: смотрите, рассветает.
Лидия Ивановна поднялась с места, пошатываясь от усталости, сделала несколько шагов и, почти упав на диван, припала головой к плечу неподвижно лежавшего Куницына. Полузакрытые от усталости глаза ее, с внимательностью любящего существа, смотрели в лицо молодого человека.
— Спите, Лидия Ивановна, и ты, Куницын; для удобства можете даже обнять друг друга; и вы