Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

А впрочем, кто знает? Не исключено, что и доживут девушки до победы разрушительного разума. Может быть, и успеют они посмотреть, как пройдется каток прогресса по неблагодарной планете. События в последние годы развиваются стремительно. Есть на что надеяться интеллигенту!

X

Оснований для надежды тем больше, что цивилизация, сметая все на своем пути, сама пребывает в добром здравии. Всегда соблазнительна и прелестна, совсем как Юлия Мерцалова. Юлия Мерцалова все так же хороша. Выглаженная многими руками, исцелованная многими губами, истыканная многими членами, она так же чиста и невинна, как и в былые годы. Подобно Венере, выходящей из вод морских вечно девственной и прекрасной, сохранила эта женщина свою изысканную красоту. Что бы не произошло, она не склоняет головы, но идет дальше, не оглядываясь на потери. От мужа к мужу, от страсти к страсти движется она, и путь ее прям. Прошлого у этой женщины нет, всякий день она живет заново, страстно и смело. Кто посмеет упрекнуть ее? Разве что те, для кого она недосягаема. Походка ее все так же стремительна, осанка так же горда. Мужчины поворачиваются вслед, а если найдется такой счастливец, коего одарит она улыбкой, он отправится за ней на край света. Каждый из тех, кому улыбнулась она, думает, что улыбка предназначалась исключительно ему одному, и он забывает семью, дом, обязанности — все отныне становится неважным. Манящая, неприступная — она становится самой заманчивой целью, какую только может вообразить себе мужчина. Можно сказать, она делается оправданием его жизни. Раньше (до ее улыбки) человек жил кое-как, влачил дни среди заурядной действительности. Разве не жалко отдать обыкновенную второсортную жизнь, серые будни — за ее улыбку? Случается, что избранник обнаруживает впоследствии, что не он один пользовался милостями Мерцаловой — были рядом и другие, отмеченные ее вниманием. Что ж, он должен понять, что красоты и стремительности хватит на всех: не может только один обладать тем, что принадлежит сразу многим. Бесстыдная и бессердечная, эта женщина останется всегда желанной. В хронике она носит имя Мерцаловой, но у нее есть и другое имя. Ее можно назвать — цивилизация.

XI

Миновало двести лет со времени нашествия либерального Запада на косную Россию, того нашествия двунадесяти языков, что описано Львом Толстым. Двести лет назад прогрессивный Запад, воплощенный великим Наполеоном, человеком с волей, фантазией, талантом, пришел в Россию — а та, не оценив его по заслугам, прогнала. Наполеон, по слову Гегеля, воплощал историю, и Россия, не пожелав его присутствия, вычеркнула самое себя из истории. Многие российские мыслители нашли впоследствии, что в те годы Россия проявила недальновидное упрямство. Путь социальных реформ, проделанных Россией за двести лет с трудом, кровью и страхом, возможно, был бы значительно короче. Подняв дубину гражданской войны, Россия лишила себя шанса войти в семью цивилизованных народов. Для чего Россия поступила так?

Наполеон не вовсе был чужд России: русское дворянство тех лет говорило с ним на одном языке. Дворянство, в известном смысле, уже было почти иностранным по отношению к невежественному крестьянству, что стоило добавить толику иностранного наместничества? Русский крепостной и без того не понимал господ, говорящих друг с другом по-французски, разве изменилось бы что-то, если бы к его господам прибавился натуральный француз? Наполеон не нес буквально зла — он не устраивал лагерей смерти, не посылал Sonderkommanden для уничтожения населенных пунктов; напротив, он — в намерениях, по крайней мере, — внедрял в отсталую страну передовые законы и права. Возможно, дальнейшие годы существования сложились бы для России лучше, чем они сложились в действительности, если бы Россия смирилась с его властью. Может быть, не случилось бы злобной Октябрьской революции, эмиграции образованных классов, террора по отношению к интеллигентам и прочих бедствий. Во всяком случае, такое мнение есть.

Гадать — дело бессмысленное; было бы так, а не этак, если бы то, а не это — историк Татарников подобный подход к истории отвергал категорически и над ним смеялся.

Прошло двести лет, и новое либеральное нашествие прогрессивного Запада затопило Российскую империю и, не встречая практически никакого сопротивления, размыло империю до основания. Распались земли империи, разбежалось население, уехали в эмиграцию миллионы людей, а многие мечтают уехать. Те же, что остались жить на месте былой державы, приучились к новым обстоятельствам и приспособились к нашествию. И это нашествие — в отличие от наполеоновского или гитлеровского — сопротивления не встретило. Случилась беда, равной которой еще и не было никогда с Россией — ни в смутные времена польского правления, ни в период крымских поражений, ни даже во времена гитлеровского или татарского ига. Однако, высказав такое утверждение, надо тут же взять его назад: может быть, с Россией и не беда вовсе случилась, а что-то иное, скажем, переход из одного состояния в другое. И не исключено, что предыдущее состояние было значительно хуже, а нынешнее лучше. Разница между теми бедами, что поражали Россию в былые века, и сегодняшним состоянием заключалась в том, что теперешнее разрушение России было встречено полным одобрением мыслящей части населения, равнодушием народа, и прошло так гладко и быстро, словно возможности устоять не было никакой. Все словно согласились с мыслью, что России пора исчезнуть. И сделалось само собой разумеющимся, что прежняя Россия жалости не заслуживала, и переход ее в небытие — благо. Тем более, что некоторая часть населения от этого выиграла. И дубина гражданской войны не поднялась, и не встали полки под Бородиным, и не поглотила завоевателей бескрайняя русская степь, и Москва не сгорела.

Последнее утверждение, впрочем, не безусловно справедливо. В известном смысле, Москва сгорела все-таки, поскольку за двадцать лет прежний город исчез, и на его месте возвели город новый. Сначала говорили, что целью перемен является реставрация города, испорченного большевиками; вот подчистят, отремонтируют — и явится москвичам та Москва, на которую покусились творцы несостоявшейся утопии. Вскоре выяснилось, что прежней Москвы никогда не будет, ее принялись ломать столь резво, как и Кагановичу с присными не снилось. Приспособить ампирный особнячок с наличниками к нуждам мобильного банкира невозможно; город стали сносить кварталами, возвели шедевры современной архитектуры, напоминающие дома в других странах света, где подобные перемены уже случились. Так Москва изменила облик — не стихия огня тому виной, не мародерство французов, но сила прогресса.

Прежней России (диктаторской, косной, мужицкой) тоже не стало, на ее месте возникло нечто, что стали именовать демократическим государством, поскольку страна отныне составляла часть большой демократической империи. Мужику дали демократические права — а хочет он, козел, ими пользоваться или нет, это уж его забота. Во всяком случае, прогрессивная часть общества ему кажет пример: учи английский, осваивай компьютер, иди в менеджеры. Повезет, так сток-брокером поедешь. А не хочешь — сиди, семечки лузгай, никто в твоей судьбе не виноват.

В использовании демократии как метода управления многомиллионным населением есть сложности. В греческом полисе провести голосование возможно: каждого из кандидатов знают в лицо и по делам. Каким образом составят миллионы людей мнение о своем избраннике? Однако пылкие натуры восклицали, что альтернативы демократии нет: мало нам в России победы демократии, даешь демократию в Китае! И не сомневались, что нет ничего легче для миллиарда китайцев, как договориться меж собой и вычленить из своей среды одного-двух прогрессивных. Ничто не невозможно, как любит говорить Борис Кузин. Таким образом демократические идеалы стали методом манипулирования массами. Прежде сетовали: предлагают одного кандидата на пост, произвол! Демократический метод предлагает на выбор трех кандидатов, но будто бы знает население, которого из трех выбрать. С виду все похожи, а внутрь заглянуть, там разница еще менее заметна. Но возрадовались избиратели: их мнением начальство интересуется!

Впрочем, реальных правителей определяют не выборы: правит тот, кто хочет и чувствует потребность к насилию.

Кто знает чиновника Слизкина или Зяблова? Не знаете таких? А это они, тихие люди, решают, что делать в стране. Кто, и когда, и за какие заслуги их назначал? Так устроили пирамиду власти, что неизвестные люди стали править или, как выражаются чиновники новой свободной страны, «рулить». Они так и говорят друг другу: привык я, мол, рулить страной. Подчиняясь законам демократии, мелькнула на политическом небосклоне комета (так мы уважительно скажем про невысокого журналиста, серенького инженера, неброского спекулянта). Что за гений такой, что за демиург сделался лидером демократического общества? Раздает земли и заводы никому не известный человечек. Зачем же надо было убирать Брежнева и Андропова, чтобы пришел им на смену безвестный упитанный гражданин и тайно, неведомыми рычагами управлял экономикой, политикой, культурой страны? Что же это за мерзость такая? Мамки и няньки именно потому упомянуты в хронике условными именами, что настоящие их имена никому и ничего не скажут — кто же их знает? Ну, скажите на милость, какая разница — написать фамилию Слизкин или любую другую? Нет, не из робости поставил хронист условные имена вместо реальных — но только для того, чтобы показать анонимность процесса, именуемого демократией. Затем и названы министры и чиновники вымышленными именами, что их подлинные имена от вымышленных не отличаются. Реальные образы этих людей столь же случайны, как и выдуманные.