…Теперь же все это еще более ускорилось, теперь уже о движениях Истории читаешь в газетах. Кто приказал Столыпину заняться сельскохозяйственной реформой, выпуская крестьян за Урал, на свое, запрягая помещиков в новые экономические системы, выдумывать новые методы налогообложения? Ни Царское Село, ни Таврический Дворец не выражали к этому охоты. Только это должно было быть сделано: в противном случае, Россия проиграла бы тем государствам, которые осовременились без промедления. Еще более четко видишь это по изменениям в военном искусстве: разве кто-то приказывал им всем сразу заказывать на верфях дредноуты вместо старых броненосцев? Нет. Но очевидным остается: кто не идет в ногу с Историей, тот проигрывает, а История уже переварит его, так или сяк, надкусанного, пережеванного, перемолотого в фарш. И уж наиболее четко показано это было с появлением ледовых технологий, когда в течение нескольких коротких лет на всех континентах повернулись ветроуказатели науки, хозяйства, прогресса. Могли они не повернуться? Физика является физикой. История является Историей.
…Так что перемножьте все это на десять, на сто, на тысячу, разглядите с увеличением в будничной обывательской жизни. Для чего еще будет нужно кому-либо Государство? Для чего — чиновники? Для чего — политики? История войдет в их функции и костюмы. Налоги — только такие, какими обязаны быть: ни выше, потому что проиграем в торговой конкуренции с теми, у кого налоги ниже, но и не стертые до нуля, ведь без них мы не удержим общественный порядок. Право — строго продиктованное очевидными требованиями эпохи: не станет работать кодекс Хаммурапи[443] в Швейцарии двадцатого века, ни Bill of Rights[444] у голых южных дикарей, что добывают огонь камнем о камень. Быть может, парламенты и останутся в качестве народного развлечения, куда ради своей особенности будут выбираться живописные крикуны, а их псевдополитические представления станут забавлять чернь альковными скандалами, ненавистью одного парламентера к другому или же патетическими ссорами по поводу цветов национального флага или мелодии гимна, совершенно лишенными значениями для дел капитала и науки, для счастья обычных жителей. Ибо, приходит время аполитеи.
…Правит История.
Доктор сбежал от меня взглядом. Дрррлуммм! На сей раз дрожь прошла по всему зданию, задрожало все: стены, оборудование и медицинские инструменты, даже труп на столе за нами отрыгнул последние газы. Землетрясение? Они часто случаются над Байкалом, в особенности — с момента Оттепели, как я слышал. Но нет, это, по-видимому, только пускает мерзлота, быстрее всего оттаивающий слой почвы.
— Так как же вы, в свою очередь, желаете управлять Историей? — спросил неровный доктор, вставая на широко расставленных ногах. — Раз уж вся эта аполитея неизбежна и заранее предопределена…
— Ах, доктор, да задайте себе вопрос: в чем причина того, что История проявляет именно такие необходимости? — Я сам покрепче оперся на тьмечеизмерителе. — Вам же известны обычаи природы. Что из гусеницы появляется бабочка, а не из бабочки — гусеница, здесь все решает биология, со свойственными ей правилами и зависимостями. Но какая биология деяний определяет то, что рыцарство, дворянство должно стать куколкой для буржуазии, а не наоборот? что ленные династические владения должны превратиться в национальные государства — а не наоборот? что промышленность уничтожает помещичество — почему, почему не наоборот?
— Так уж устроил Бог…
— Но вы же сами говорили, что Бог ему самому ни для чего не нужен! — торжествующе воскликнул я.
Тот набрал воздуху, но ничего не ответил. Под ногами у него уже не осталось никакой правды, чтобы противостоять на ее основе моей Математике Истории.
Ну почему он противился? Зачем отрицал собственные слова, исходящие из моих уст? Наверняка, он и сам не мог бы сказать, не на языке второго рода.
— И, собственно, Лед показал нам, мой дорогой доктор, — уже спокойно продолжил я, — как можно повлиять и на биологию Деяний. И так, раньше или позднее, и случится, мы будем жить в Истории, спроектированной человеком. Не я, так кто-то другой первым бы подумал об этом. Царствие Темноты ожидает повелителя. Под конец, так или иначе, материя склеится в единое целое с идеями, то есть, с числом, а История сделается нашей естественной средой обитания, нашим воздухом и нашим хлебом, единственным средоточием человеческой жизни.
…Monsieur le docteur, vous comprenez, vous[445]! Вы помните из притчи Зейцова тот рычаг для перестановки стрелок состава Истории. — Я поднял трость на высоту глаза, качнул ею влево, качнул вправо. То ли Бог запретил убивать, потому что убийство — это плохо, либо же само по себе убийство является плохим, потому что Бог запретил убивать?
Услышав подобное dictum[446], доктор всполошился не на шутку. Глядя только под ноги, он подошел к умывальнику, налил в него воды, но руки не помыл; обернулся, оперся на фарфоре спиной. Его взгляд кружил по бардаку операционной, старательно обходя меня. В конце концов, он зацепился за голый труп, представленный посреди помещения.
— И как же оно, господин Ерославский? Убивать людей — это плохо?
Я выпутался из валявшихся возле окна тряпок, подошел к столу, врезаясь во взгляд доктора. Вкус — запах смерти, та сладкая гниль для человеческих чувств, не сильно отличаются от гнилостного душка полежавшей дичи, в чем-то приятного, вошли мне в рот, осели в слюне, приклеились к нёбу. Я сглотнул, раз и другой. Кладбищенские тошнотворные ароматы и притягивали меня, и отталкивали. Кто может удержаться от того, чтобы не почесать, расцарапать свежую, воспаленную болью рану? Огромное брюхо покойного, разрезанного рукой Конешина, скалилось влажными внутренностями, и в утреннем свете это походило на раскопанную могилу — там уже даже червяк ползал, то есть, муха. А вот голова покойного была плотно упакована бинтами. Я положил на этой слепом утолщении искалеченную ладонь, ласково похлопал по бездушному мясу через чистый саван.
— Снова вы хотите уговорить меня в чем-то? О чем-то просить?
Конешин неуверенно подошел с другой стороны стола, взял своей рукой свесившуюся руку трупа, после чего уложил ее симметрично другой, вдоль бока — все-таки не разрывая связи с умершим.
— О диктатуре милосердия, — шепнул он.
Но при этом он не смог глянуть мне прямо в глаз.
Выходя, я еще остановился на пороге, обернулся под свиньями, нафаршированными бесами.
— И все же, вы столкнулись с Историей, — произнес я сознательно более легким тоном. — Все же, вы коснулись ее тела в движении, почувствовали под пальцами фактуру Деяний. Но вы не об этом мечтали, доктор? Повлиять, хотя бы и в минимальной степени. Так вот, вы повлияли на меня.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});