Он помчался туда с первым же офицерским вельботом, солнце трех часов не пугало его. Он пошел пешком, не дожидаясь коляски, и сердце в нем билось радостно при этом возвращении на дорогую террасу, где он был обручен. Трепет счастья пронизывал все его существо: пока он любил, ничто не было потеряно. Эти тридцать дней волнения и лихорадки изгладятся из памяти, как дурной сон, при первой улыбке невесты. Он позвонил у калитки. Бой лениво отворил и, узнав его, начал искать у себя письма. Фьерс, изумленный, испуганный, разорвал конверт – и остался неподвижным с письмом в руке: Селизетты не было в Сайгоне. Ее мать должна была покинуть город и поселиться в санатории на мысе Святого Иакова.
Фьерс, хотя и обманутый в ожиданиях, все же успокоился: он с таким страхом вскрывал это зловещее письмо! Кроме того, мыс недалеко от Сайгона. Пароходы речной службы каждый день пробегают это расстояние в два коротких часа. Фьерс перечел письмо, две милых страницы, набросанных на скорую руку в минуту отъезда. M-me Сильва тяжело переносила слишком влажную жару конца апреля, и Селизетта, матерински заботливая и благоразумная, как всегда потребовала отъезда на несколько недель в горы. Губернатор как раз находился в Тонкине, его вилла на мысе была свободной. Они разместятся там все вместе, и у Фьерса будет своя комната. Они ожидают, когда наконец Гонконг отпустит бедного «Баярда».
– Завтра, – подумал он, – я возьму отпуск и буду обедать на мысе.
Утешив себя этой уверенностью, он вспомнил о том, что солнце еще высоко, а его шлем тонок. Он подозвал малабар – малабары это извозчики для бедняков в Сайгоне – чтобы укрыться там, возвращаясь на борт. На улице Катина он остановился около лавок. После тридцати дней отсутствия нужно было сделать кое-какие покупки.
Сайгон не изменился. Он констатировал это не без удовольствия, и это его немного рассеяло в его неудаче. В прачечных те же фигуры китайцев склонялись над бельем с раздутыми от набранной в рот воды щеками, чтобы спрыснуть белье перед тем, как начать его гладить огромными утюгами, полными горячих углей. У портного большие ножницы по-прежнему кроили белое полотно, сложенное вшестеро, чтобы скорее изготовить сразу полдюжины платьев. Фьерс вошел в магазин А-Конга, своего поставщика, и старый каптонец поспешил его встретить, изобразив широкую улыбку на своем желтом, как лимон, лице.
– Чашку чаю, настоящего Фу-Чеу, капитан? Чего позволите предложить. Изволили прибыть из Гонконга? Как английские дела? Когда война?
– Ты старый плут! – сказал Фьерс, смеясь. – Никакой войны не будет. Ты мне пришлешь рисовой пудры, шампанского Extra-Dry, вина Педро Хименес и виолончельных струн.
Тотчас же А-Конг конфиденциальным тоном предложил новый сорт рисовой бумаги – «очень превосходной» – и мячи для тенниса, красные и белые, которые хорошо видны на земле.
– Кстати, что нового у капитана Мале, на Большом озере?
– Что? Рисовый налог?
– Ничего, ничего!
Старик уклончиво заговорил о другом, жонглируя фразами с ловкостью дипломата. Китайцы, молчаливые завоеватели Индокитая, раскинули по всем городам и деревням сеть своих предприятий. Великолепно осведомленные обо всем, благодаря их тайному франкмасонству, они чуют издалека всякую перемену ветра. Среди ленивых и беспечных аннамитов и удивленных европейцев они безошибочно извлекают барыши решительно изо всего, никогда не переставая обогащаться.
Пробило пять часов. Фьерсу было жарко. «Баярд», раскаленный еще высоко стоявшим солнцем, должен был представлять из себя горн. Вместо того, чтобы вернуться туда прямой дорогой, лучше было пофланировать два часа в коляске, до сумерек. Фьерс отпустил свой малабар и нанял хорошую викторию. Кучер, не спросив его, отправился обычной дорогой: это был час прогулки по Inspection. Фьерс покорился своей участи.
Сайгон парадировал в аллее. Решительно все были там, и Фьерс узнавал мужчин и женщин, которые встречались ему или шли с ним бок о бок в его прежней жизни, – на балах, на ужинах, в игорных домах или в постели. Странно: эта жизнь, чувственная и скептическая, отошла от него настолько, что он перестал видеть ее, перестал даже думать о том, что она существует. Но, тем не менее, она существовала: она продолжала идти своим путем, распущенная и влекущая. Она была здесь, перед ним, в этих колясках, где сидели люди с телами, которые продаются, и с совестью, которую можно купить, – всегда готовая, если б он только захотел, открыться для него снова. Фьерс, уступая импульсивному порыву, приказал кучеру ехать быстрее. Но это оказалось невозможно вследствие тесноты.
Маленький двухколесный кабриолет, запряженный одним пони, попался ему навстречу. В нем сидел Торраль со своими боями. Он любил иногда цинично выставлять напоказ свой порок в самом центре города, ради презрительного негодяйства тех, кого это скандализировало. Он увидел Фьерса и окликнул его, здороваясь. Потом, увлекаемый потоком экипажей, обернулся, чтобы спросить, получил ли Фьерс его письмо. Фьерс, уже удалившийся, не слышал. Он смотрел вперед.
Аллея заканчивается маленьким мостиком из кирпича. Мода требует, чтобы экипажи не следовали далее. Здесь принято поворачивать назад. Фьерс хотел поскорее достигнуть этого предела, чтобы выбраться из толкотни. По ту сторону он будет на свободе, вдали от этих порочных и пресыщенных людей, от этих нарумяненных женщин…
Внезапно чья-то рука прикоснулась к его руке. Доктор Мевиль, на велосипеде, проскользнул к нему, неосторожно задевая колеса экипажей. Фьерс не читал письма Торраля, и больной вид доктора изумил его. Мевиль был воскового цвета, его голубые расширенные глаза, казалось, видели перед собой пустоту. Его губы, когда-то алые, словно окровавленные зубами женщин, сделались бледно-розовыми. Его светлые усы выродившегося галла казались жесткими, несмотря на косметику. Фьерс спросил о его здоровье, он пожал плечами, не отвечая. Но рука его нашла руку друга, чтобы поблагодарить пожатием.
– Что с тобой? – спрашивал Фьерс.
– Ничего.
Несколько мгновений они двигались рядом, молча. Внезапно навстречу попалась Элен Лизерон, в своей виктории. Вероятно, она помирилась с Мевилем, потому что губы ее сложились, как для поцелуя. Она не могла долго сердиться ни на кого, и, узнав Фьерса, она со смехом показала ему язык.
– Ты опять взял ее? – спросил Фьерс.
– Нет, – отвечал Мевиль движением головы. Он говорил односложно, как человек, который очень устал.
Вдруг он посмотрел в лицо Фьерса.
– Скажи, это правда, что ты женишься на m-lle Сильва?
В его голосе был оттенок какого-то странного уважения и глубокой грусти. Тронутый Фьерс пожал его руку.