Читать интересную книгу Бардадым – король черной масти - Юрий Гончаров

– Здравствуйте, товарищи! – приветственно помахал Малахин рукой, распахивая дверцу. – Вас, кажется, можно поздравить наконец?

Муратов и Максим Петрович переглянулись.

– Смотря с чем, – хмуро усмехнулся Муратов, покосившись на заплывший глаз Максима Петровича.

– Как это – с чем? – лицо Малахина изобразило искреннее недоумение.

Нетрудно было понять, что заставило его так стремительно примчаться в Садовое. Слух, распространившийся в райцентре по базару, достиг и его ушей.

– Ну, как же, ведь вы, как я слыхал… По крайней мере, так говорят… Ведь вы же и деньги при нем обнаружили, – проговорил он уже несколько растерянно, озираясь и как будто что-то или кого-то ища по сторонам. Никого, кроме милицейских работников, не увидев, Малахин сразу же помрачнел. – А где же?.. – уже совершенно теряясь, спросил он.

– Да вы про кого говорите-то? – отлично понимая, про кого тот говорит, с невозмутимым видом отозвался Муратов.

Мотор в малахинской машине заглох, газик перестал дрожать, и сразу сделалось тихо.

Малахин вытащил большой клетчатый платок, протер им свое широкое мясистое лицо.

– Я же говорила, что все это враки! – раздраженно сказала Извалова. – Если б это была правда, я думаю, что товарищ Муратов сам бы первый об этом нас известил!

Малахин тяжело, неуклюже вылез из машины, приблизился к завалинке. Если бы возле Муратова оказалось свободное место, он, вероятно бы, сел, но места не было, и он, как-то неловко топчась, достал из пиджачного кармана непочатую коробку «Казбека», взрезал желтым плоским ногтем фабричную заклейку и поднес папиросы Муратову.

– Трава! – махнул Муратов рукой с зажатым в пальцах окурком «Севера». – Для некурящих…

– Как-то у вас странно получается, дорогие товарищи… – после длительного молчания с плохо скрытым раздражением сказал Малахин, нервно крутя в пальцах дымящую папиросу. Он обращался к Муратову, но смотрел не на него, а на носки своих новеньких бежевых сандалет. «Кожаные! – отметил про себя Максим Петрович. – Целковых двадцать пять, поди. Вот что значит – торговая сеть… Марья Федоровна весной все магазины обегала, не нашла. Так вот и пропарился все лето в сапогах…»

– А что же странного? – спросил Муратов невинно.

– Пора бы уже, сколько времени… Конец этому когда-нибудь будет или нет? Учить, конечно, я вас не собираюсь, но… Непонятно вы как-то поступаете, непонятно! Следствие без всякой нужды почему-то затягиваете, хотя все ясно как божий день… Преступника выпустили на свободу… Вы, конечно, извините, Андрей Павлыч, что я вынужден это вам говорить, но поймите и наше состояние…

– Это какого же преступника? – вскинул брови Муратов.

– Авдохина, конечно…

– Да, кстати, об Авдохине, – обращаясь к Евстратову и невозмутимо попыхивая папиросой, проговорил Муратов, – скажи ему, чтоб шел к управляющему отделением оформляться на работу, с директором, мол, договорено… А преступника, товарищ Малахин, найдем. Обязательно найдем, – повторил он, вставая и направляясь к своей машине.

Глава девятнадцатая

На Каме леса уже вовсю желтели янтарем, и чем дальше вверх, к северу, поднимался пароход, на котором плыл Костя, тем все больше желтизны и багрянца, а потом и черноты обнаженных ветвей становилось на берегах – на левом, близком, обрывистом, красневшем глиною, и на правом, узкой тесемкой тянувшемся далеко в стороне.

Солнце по утрам вязло в липкой, сырой вате тумана, медлительно, в какой-то дремоте курившегося над водною равниною подпруженной плотинами и вдесятеро против прежнего раздавшейся вширь реки. Одолев туман, поднявшись над ним и разогнав его своими лучами, солнце разгоралось и блистало в холодной, с зеленцою по горизонту небесной сини как-то особенно ярко, как блещет оно только осенью, в ее начальные, безоблачно-ясные, прохладноватые дни, и казалось неестественно увеличенным, как бы приблизившимся к земле. Оно слепило, попадая в глаза, магниевыми вспышками срываясь с гребешков речной ряби. Приходилось непрестанно прижмуривать веки, и если Костя не успевал вовремя это сделать, перед ним потом долго, мешая смотреть, плавали и мерцали черно-зеленые или оранжевые пятна.

Как ни странно было это для крепкого, здорового двадцатитрехлетнего парня, студента, ничем не связанного и не обремененного, живущего в эпоху бурного развития всех видов транспорта, всеобщего увлечения туризмом, всеобщей привычки даже кратковременные отпуска непременно проводить где-нибудь вдали от дома, в насыщении новыми впечатлениями, в знакомстве с еще не виденным и не познанным, в экскурсиях по своей или какой-нибудь закордонной стране, а то и по нескольким странам зараз, нанизав их на один сквозной маршрут, – Костя в своей жизни еще мало куда ездил и мало что видел в том огромном мире, что лежал, раскинувшись на все стороны, за пределами города, в котором он родился и вырос. После второго курса ему довелось провести полтора месяца в Казахстане, в целинном совхозе – студентов посылали туда на уборку урожая. В другое лето в компании с друзьями он побродил немного по горному Крыму – с рюкзаком за спиною, альпинистскою палкою в руках. Хотели поехать еще на Кавказ, в Теберду, но не хватило денег, их потратили скорее, чем рассчитывали. Еще он два раза ездил в Москву, в зимние каникулы, погостить у тетки, а главное, чтобы поглядеть Третьяковку, Кремль и все прочее, что полагается для культурного уровня. Вот и все его поездки, которыми он мог похвастать.

На севере Костя еще не бывал ни разу, и поэтому он с безграничным, захватившим его до самой глуби души любопытством воспринимал все, что попадалось ему на пути в его движении к тем местам, где жил и работал убитый Артамонов. Порою он даже забывал, куда едет, зачем едет, что составляет его цель, полностью, без остатка захлестнутый потоком впечатлений, напиравших на него со всех сторон, загруженный ими сверх всякой меры и каждую следующую минуту все-таки продолжавший вбирать их вновь и вновь.

Ему было интересно следить, как менялась природа, приобретая все более строгие и суровые черты и в то же время, вопреки Костиным представлениям, становясь не беднее, а, наоборот, даже как-то богаче, сложней и разнообразней. Усложнялись, тоже делаясь богаче, утонченней, и краски: теперь вместо одного какого-нибудь цвета глаз видел множество смешанных воедино оттенков. То неуловимое, лишь чувствуемое сердцем (и то не всяким), что заключено в пейзаже и незримо его наполняет, превращая его в симфонию бесконечных настроений, здесь, в открывающихся картинах невысоких холмов, багряно-золотых или прозрачно синеющих еловых лесов, в чередовании луговых долин со стожками сена, с бревенчатыми избами, почернелыми от непогод, потонувшими в густой траве, присутствовало особенно ощутимо и непрерывным живым током, непрерывною музыкой вливалось в Костю.

Теперь он понимал, почему влекло легкое северное небо людей русского искусства, русских художников, что искали и находили они под ним. И Серов, и Коровин, и Архипов, и Нестеров… Как нечто истинно русское, созвучное и духу, и глазу, и всей долгой истории своего народа, любили они эти сизые дремучие хвойные леса, покойно залегшие по увалам, этот необозримый даже с птичьего лёта, бескрайно и вольно размахнувшийся простор, еще и сейчас чуть загадочный, скрывающий еще много тайн в своих недрах, за каменными горами, в глухомани неприступной, непроходимой, заваленной буреломом тайги. Им было ведомо, какою крепкою зарядкою, какою палитрою – на всю жизнь, на все творчество – одаривают эти края каждого, кто хоть раз увидит их, эти дали, их чистоту и прозрачность, синь неба, озерной и речной воды, зубчатые верхушки обомшелых елок на холмах, от одного взгляда на которые в человеке точно пробуждается что-то – какие-то дремавшие силы, куда-то неодолимо влекущий радостный и тревожный зов…

Берега большей частью были пустынны и безлюдны, зато Камское русло было оживлено непрестанным движением. Перекликаясь гудками, семафоря флагами, навстречу, взрезая темноватую от глуби, в щепе и пене камскую воду, шли пароходы и пароходики, буксиры и катера – иные в одиночку, иные таща на прицепе баржи, иногда даже целые их караваны. Подняв в воздух тупоносые массивные корпуса, опираясь на воду только кормою, урча могучими дизелями, пролетали пассажирские «Ракеты», в очертаниях которых было что-то непривычное глазу, неземное, космическое. За ними стелились и долго не могли рассеяться шлейфы плотного черно-бурого дыма. Вверх по извивам русла, в одном направлении с Костиным пароходом, шлепая опутанными водяными прядями гребными колесами, натуженно, с дрожью в стареньких корпусах одолевая течение, тоже ползло великое множество разнокалиберных судов, везших на себе всякие грузы, торопившихся за ожидающими их где-то на верховых пристанях караванами барж. Костин пароход, сильный, недавней постройки, сбавляя ход, чтобы не потревожить старых ветеранов волною из-под винта, осторожно обходил их сторонкою на почтительном расстоянии, и они сразу же отставали, не пытаясь состязаться. Ух, какие попадались иногда названия! «Громобой»! А «Громобой» этот – настоящая лохань, сооруженная еще в середине прошлого века, закопченная, замызганная, заляпанная мазутом, хрипящая и кашляющая старой истрепанной машиной, из всех щелей корпуса испускающая жирный вонючий дым. Посреди широкого плеса повстречался яично-желтый от свежей охры «Ваня-коммунист», короткотулый, зато широкий в поперечнике, шумно, задорно молотивший по воде колесами, с полоскавшимися на корме под ветром, точно набор флагов, разноцветными постиранными матросскими рубахами. Костя даже перегнулся через бортовые перила: ведь это же знаменитый, легендарный пароход! Он воевал в гражданскую, на нем служил пулеметчиком Всеволод Вишневский! Этот маленький, кургузый, неказистый, смешного вида пароходишко, не шибкий на ходу, был грозною силою на Волге и Каме, дерзко и отважно нападал на корабли белых, вступал с ними в бой и всякий раз или топил их или обращал в бегство…