— Все ли обстоит хорошо?
— Что хорошего, когда государство полно смут, а я как в открытом море?! Мне облегчает душу, да и нет ничего другого, ради чего я хотел бы жить, как только утешение в научной работе и воспоминание о прошедших моих исследованиях. Но эта темная, далекая от общественной деятельности жизнь, способная огорчить многих, мне приносит утешение…»
Беседа шла непринужденно, как между старыми близкими друзьями. Гарвей говорил о том, как огорчает его, что многие по-прежнему находят объяснения явлений природы в сочинениях древних.
Энт воспользовался случаем, чтобы заговорить о цели своего приезда:
— Сам ты свободен от подобных ошибок, что хорошо известно всем, знающим тебя, поэтому многие ученые, которым хорошо известна неутомимая твоя работа в философском изучении, с нетерпением ожидают опубликования последних твоих опытов.
Гарвей улыбнулся.
— Итак, ты будешь причиной, если я оставлю покой, в котором пребываю, и снова пущусь в неверное море. Ты же знаешь, сколько волнений доставили мне прежние мои работы. Пожалуй, лучше оставить свои знания при себе, чем, опубликовав добытое с чрезвычайным трудом, вызвать бурю, которая окончательно отнимет у тебя покой.
Но Энт не сдавался. Чутьем любящего человека он угадывал, что Гарвею, как всякому подлинному ученому, и самому хочется познакомить мир с последними своими трудами. Но он опасается, и опасения его справедливы… Ему ли, Энту, не знать этого?!
Доктор Энт не ошибся: Гарвей сдался на уговоры и отдал ему тщательно отработанную рукопись.
Вопреки ожиданиям на этот раз бури не последовало. Книга была встречена спокойно и даже благосклонно. Имя Гарвея уже завоевало себе почетное место; враги, понимая, что теперь не встретят сочувствия в своих нападках, помалкивали.
Гарвею было уже семьдесят три года. Пора бы и отдохнуть. Но не такой был у него характер — он продолжал трудиться. Быть может, у него была мысль снова взяться за исследование деятельности легких, о которых он вскользь упоминает в ранних работах. Правда, материалы по этому вопросу погибли вместе с остальным имуществом Гарвея. Но ведь и большинство рукописей по эмбриологии тоже погибло! Однако смог же он восстановить и расширить их в своей последней работе. Указаний на замыслы ученого в этот период его жизни нет; известно только, что он продолжал изучать деятельность легких.
В 1651 году он пишет гамбургскому врачу Шлегелю, что удалось сделать эксперимент, еще раз доказывающий легочное кровообращение: вода, введенная в легочную артерию животного, проникла в легочную вену, левое предсердие и левый желудочек.
Деятельная натура Гарвея не могла успокоиться на сделанном и постоянно стремилась что-то видеть, за чем-то наблюдать, делать какие-то предположения и выводы. Одним словом, Гарвей не мог жить не работая.
В одном из писем он, правда, пишет: «Напрасно вы заставляете меня в моем теперешнем, не только преклонном, но уже дряхлом возрасте приняться за новые исследования. Я уже исполнил свою задачу; но всегда радуюсь, видя, что даровитые люди трудятся на этой почетной арене».
По-видимому, речь тут действительно шла о совершенно новых исследованиях, выходящих за рамки того, чему Гарвей посвятил свою жизнь. За большое новое дело он не хотел приниматься. Но продолжать и развивать свои старые замыслы — это совсем другое дело…
Вообще Гарвей был невысокого мнения о своих силах и возможностях в этот последний период жизни. Когда в 1654 году Лондонская коллегия врачей единогласно избрала его своим председателем, он ответил отказом:
«Благодарю за честь, которую вы мне оказали, но эта обязанность слишком тяжела для старика. Я слишком принимаю к сердцу будущность общества, к которому принадлежу, и не хочу, чтобы оно упало во время моего председательства».
Тем не менее, он ревностно и неустанно следил за всеми новыми открытиями, и не только в области медицины. И всегда говорил:
— Во всяком случае, я не сомневаюсь, что много вещей, еще неизвестных нам, будут мало-помалу выведены на свет божий работой грядущих веков.
Он доживал свой век, окруженный любовью близких и уважением общества. Но он не забыл пережитого… Беспринципная возня, поднятая вокруг его первого и главного? открытия, нечестные и неблагородные способы, к которым прибегали его враги, их зависть и злоба, их упрямство и нелюбовь к истинной науке оставили в его душе неизгладимый след.
— Человек — только злобная обезьяна, — говорил он шутя, но в этой шутке было много справедливой горечи. Слишком много людской ненависти и пошлости пришлось ему увидеть после выхода в свет трактата о движении крови. В благодарность за свою великую заслугу перед человечеством он получил тогда насмешки и беззастенчивую брань.
Но человеконенавистником он отнюдь не стал. И уж, конечно, его печаль никак не отразилась на его отношении к науке, которой он посвятил жизнь, к труду на благо человечества.
Он любил науку вечной любовью, любознательность его не знала предела. Интерес к научным занятиям не оставлял его до последних дней жизни. В семьдесят девять лет он начал серьезно изучать математику — решал задачи, штудировал «Ключ к математике» Аутреда.
Часто к нему, в его уединение, приезжали друзья, и он всегда был рад им и всегда щедро делился своими новыми наблюдениями и знаниями. Когда к нему приехал Джон Обрей, собиравшийся в путешествие по Италии, Гарвей охотно рассказывал ему об этой стране, советовал, что именно следует там в первую очередь посмотреть, какие книги прочитать, как организовать свое время.
В провинции Комбе, в графстве Соррей, где Гарвей жил последние годы, брат Элиаб приобрел для него дом — Кокайнгауз. На кровле этого дома можно было часто видеть невысокого, не согбенного годами старца, с благородными выразительными чертами лица, с умными и добрыми глазами. Гарвей гулял по плоской крыше, наблюдая за движением воздуха и состоянием солнца. Он любил уединение: оно помогало ему думать. Иногда, в самое жаркое время дня, спасаясь от раскаленных лучей солнца, он забирался в подвал и здесь, в темноте, тишине и прохладе, предавался размышлениям.
День его был строго расписан: научные наблюдения и занятия, созерцательные прогулки где-нибудь неподалеку от дома или на крыше его, время, проводимое с братом за чашкой кофе (кофейник он завещал брату, в память об этих приятных минутах и милых беседах), встречи и беседы с друзьями, посещавшими его.
И подагра… О, она требовала немало времени! Она настоятельно напоминала о себе, все чаще и свирепей давала себя чувствовать; болезнь нужно было лечить, и он лечил ее. Бог знает, кто посоветовал ему водные процедуры, но он пристрастился к ним и тоже внес в свое расписание дня. Лечился он от подагры упорно и настойчиво, невзирая на погоду и время года. Даже в мороз он иногда залезал на крышу дома, куда предварительно выносили таз с холодной водой, опускал в него больные ноги и сидел так, пока не закоченеет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});