Читать интересную книгу Хазарский словарь (мужская версия) - Милорад Павич

Увидев Коэна, она прижала его к себе и повела к постели. В ту ночь она сделала его своим любовником, напоила черным молоком и сказала:

– Слишком много не надо, чтобы не состариться, ведь это время течет из меня. До известной меры оно укрепляет, но когда его много, расслабляет…

После ночи, проведенной с нею, Коэн решил перейти в ее христианскую веру. Он так громко повсюду рассказывал об этом, будто был в опьянении, и вскоре его намерение стало известно всем, однако ничего не случилось. Когда же он сообщил об этом госпоже Ефросиний, она ему сказала:

– Этого ты не делай ни в коем случае, потому что, если хочешь знать, я тоже не христианской веры, вернее, я христианка только временно, по мужу. В сущности, я в определенном смысле принадлежу к твоему, еврейскому, миру, только это не так просто объяснить. Может, тебе приходилось видеть на Страдуне хорошо знакомый плащ на совсем незнакомой особе. Все мы в таких плащах, и я тоже. Я – дьявол, имя мое – сон. Я пришла из еврейского ада, из геенны, сижу я по левую сторону от Храма, среди духов зла, я потомок самого Гевары, о котором сказано: «Atque nine in illo creata est Gehenna». Я – первая Ева, имя мое – Лилит, я знала имя Иеговы и поссорилась с ним. С тех пор я лечу в его тени среди семисмысленных значений Торы. В моем нынешнем обличье, в котором ты меня видишь и любишь, я создана смешением Истины и Земли; у меня три отца и ни одной матери. И я не смею ни шагу шагнуть назад. Если ты поцелуешь меня в лоб, я умру. Если ты перейдешь в христианскую веру, то сам умрешь за меня. Ты попадешь к дьяволам христианского ада, и заниматься тобой будут они, а не я. Для меня ты будешь потерян навсегда, и я не смогу до тебя дотянуться. Не только в этой, но и в других, будущих жизнях…

Так дубровницкий сефард Самуэль Коэн остался тем, кем был. Но, несмотря на это, слухи не прекратились и тогда, когда он отказался от своего намерения. Имя его было быстрее его самого, и с этим именем уже происходило то, что с самим Коэном только должно было произойти. Чаша переполнилась на масленицу 1689 года, в воскресенье святых Апостолов. Сразу же после масленицы дубровницкий актер Никола Риги предстал перед судом и дал показания в связи с тем, что вместе со своей труппой нарушил порядок в городе. Он обвинялся в том, что вывел в комедии и представил на сцене известного и уважаемого в Дубровнике еврея Папа-Самуэля, а над Самуэлем Коэном издевался на глазах всего города. Актер, защищаясь, говорил, что понятия не имел, что под маской во время масленичного представления скрывается Самуэль Коэн. Как было принято каждый год у дубровницкой молодежи, стоит лишь ветру переменить цвет – Риги вместе с актером Кривоносовичем готовил «жидиаду», масленичное представление, в котором участвовал еврей. Ввиду того что Божо Попов-Сарака со своей дружиной молодых аристократов не захотели в этом году участвовать в спектакле, простые горожане решили сами приготовить карнавальные сценки. Они наняли повозку, запряженную волами, устроили на ней виселицу, а Кривоносо-вич, который раньше уже играл еврея, добыл рубаху, сшитую из парусины, и шляпу из рыбацкой сети, сделал из пакли рыжую бороду и написал прощальное слово, которые в «жидиадах» обычно читает еврей перед смертью. Они встретились в назначенное время уже в костюмах и под масками, и Риги клялся перед судом, что был уверен: на повозке везут, как и всегда на масленицу, Кривоносовича, который, переодетый в еврея, стоит под виселицей и сносит удары, плевки и другие унижения – в общем, все, чего требует представление этого жанра. Итак, погрузили всех актеров, палача и «жида» на повозку и отправились по всему городу, от черных фратров к белым, показывая комедию. Сначала объехали всю Плацу, потом направились к церкви Пресвятой Богоматери и Лучарницам. По дороге Риги (изображавший палача) с маски мнимого еврея (актера Кривоносовича, как он был уверен) оторвал нос, когда они проезжали мимо Большого городского фонтана, в Таборе опалил ему бороду, возле Малого фонтана пригласил толпу зрителей оплевать его, на площади перед Дворцом (ante Palatium) оторвал ему руку, сделанную из набитого соломой чулка, и ничего странного или подозрительного не заметил, пожалуй, за исключением того, что от тряски повозки по мостовой у того из губ вылетает непроизвольное короткое посвистывание. Когда в Лучарипе перед домом господина Лукаре-вича, в соответствии с обычным сценарием, настало время повесить «жида», Риги накинул ему на шею петлю, по-прежнему убежденный, что по маской скрывается Кривоносович. Но тогда тот, что был под маской, вместо прощального слова прочитал какие-то стихи или что-то в этом роде, Бог его знает что, обращаясь при этом вот так, с петлей на шее, к госпоже Ефросиний Лукаревич, которая с волосами, вымытыми яйцом дятла, стояла на балконе своего палаццо. Этот текст ничем не был похож на прощальное слово еврея из «жидиады»:

«Осень подарила на грудь ожерелье, Поясом зима бедра обвила, Платье сшито из весны цветенья, Обувь сделана из летнего тепла. Там больше одежды, где больше времени, Каждый год приносит немного бремени. Скинь время и одежду враз. Пока во мне огонь счастливый не угас»

Только тут, услышав слова, которые могут относиться к комедии масок, а никак не к «жидиаде», и которые совсем не напоминали прощальное слово еврея, актеры и зрители заподозрили, что что-то не так, и тогда Риги решил сорвать маску с того, кто это читал. Под маской, к изумлению присутствующих, вместо актера Кривоносо-вича оказался настоящий еврей из гетто – Самуэль Коэн.

Этот «жид» добровольно сносил все удары, унижения и плевки вместо Кривоносовича, но за это Никола Риги ни в коем случае не может нести ответственность, поскольку он не знал, что под маской возит по городу Коэна, подкупившего Кривоносовича, который уступил ему свое место и обещал, что будет обо всем молчать. Таким образом, неожиданно для всех получилось, что Риги не виновен в оскорблениях и издевательствах над Самуэлем Коэном, напротив – сам Коэн нарушил закон, который запрещает евреям на масленицу находиться среди христиан. Поскольку Коэн только недавно был выпущен из тюрьмы после визита к иезуитам, новый приговор стал для городских властей лишним аргументом за то, чтобы изгнать из города этого жида, который «свою голову не бережет» и к тому же где-то в Герцеговине работает у турка на кладбище лошадей смотрителем.

Единственное, что было неясно, вступится ли еврейская община за Коэна и будет ли защищать его, что могло бы затянуть решение этого дела и даже вообще изменить его. Таким образом, пока Коэн сидел в тюрьме, все ждали, что скажет гетто.

А в гетто решили, что огня зимой долго не ждут. И на второлуние айяра месяца того года раби Абрахам Папо и Ицхак Нехама просмотрели и описали бумаги и книги в доме Коэна. Потому что вести о его визите к монахам встревожили не только иезуитов, но и гетто.

Когда они пришли к его дому, там никого не было. Они позвонили и по звуку поняли, что ключ в колокольчике. Он был подвешен к язычку. В комнате горела свеча, хотя матери Коэна не было. Они нашли ступку для корицы, гамак, подвешенный так высоко, что, лежа в нем, можно было читать книгу, только прижав ее к потолку над глазами; песочницу, полную пахнущего лавандой песка; трехрогий светильник с надписями на каждой ветви, которые означали три души человека: нефеш, руах и нешмах. На окнах стояли растения, и по их сортам посетители могли сделать вывод, что защищают их звезды созвездия Рака. На полках вдоль стен лежали лютня, сабля и сто тридцать два мешочка из красной, синей, черной и белой грубой ткани, а в них рукописи самого Коэна или чьи-то еще, но переписанные его рукой. На одной из тарелок пером, обмакнутым в воск для печатей, было записано, каким образом быстро и легко проснуться: для этого человеку, который хочет прогнать сон, нужно написать любое слово, и он тут же совершенно и полностью пробудится, потому что писание само по себе сверхъестественное и божественное, а отнюдь не человеческое занятие. На потолке, над гамаком, было много букв и слов, написанных при пробуждении. Из книг внимание посетителей привлекли три, найденные на полу комнаты возле самого окна, где Коэн обычно читал. Было очевидно, что читал он их попеременно, и такое чтение напоминало многоженство. Итак, там лежало краковское издание книги дубровницкого поэта Дидака Исаии Коэна (умер в 1599 году), которого называли Дидак Пир, – «De illustri-bus familiis» (1585); возле нее была книга Арона Коэна «Zekan Aron» («Аронова борода»), опубликованная в Венеции в 1637 году, в которую был от руки переписан гимн Арона, Исаку Юшуруну (умершему в дубровницких тюрьмах), а рядом еще и «Хорошее масло» (Semen Atov) Шаламуна Оефа, деда Арона Коэна. Было ясно, что книги подобраны по семейному принципу, но из этого факта нельзя было сделать никакого вывода. Тогда раби Абрахам Папо открыл окно, и порыв южного ветра влетел в комнату. Раби раскрыл одну из книг, прислушался на мгновение, как трепещут на сквозняке страницы, и сказал Ицхаку Нехаме: