Читать интересную книгу Долгий путь - Хорхе Семпрун

— Эй, ребята, помогите мне! — снова говорит прежний парень. — Помочь — а как? — спрашиваю я.

Он явно обращается ко мне, и к парню из Семюра тоже, да и к другим своим соседям, которых еще не подхватил, не опрокинул, не смял вихрь паники, разгулявшейся в вагоне.

— Надо привести в чувство тех, кто в обмороке, поставить их на ноги, — говорит решительный парень.

— Неплохо было бы, — соглашаюсь я без особого убеждения. — Иначе не оберемся мертвецов — одних раздавят, другие задохнутся, — говорит он. — Что верно, то верно, — отвечаю я, — мертвецов мы, так или иначе, не оберемся.

Парень из Семюра прислушивается, качая головой, — рот его по-прежнему широко открыт.

— Мне нужны какие-нибудь банки, — решительно говорит парень, — пустые консервные банки или что-нибудь в этом роде.

Я машинально оборачиваюсь, ища взглядом пустые консервные банки или что-нибудь в этом роде, как сказал решительный парень. — Зачем? — спрашиваю я.

Я не могу понять, что он собирается делать с пустыми консервными банками или чем-нибудь в этом роде, как он выразился. Но властный тон начинает оказывать свое действие. Вот уже парня окликают справа и слева, и из сырого, хрипящего мрака вагона чьи-то руки протягивают ему несколько пустых консервных банок.

Я смотрю на парня и жду, что он будет делать дальше, как в цирке смотрят на артиста, который еще только готовится к своему номеру, и зритель пока не знает, будет ли тот жонглировать тарелками и шарами, или они у него исчезнут и превратятся в живых кроликов, белых голубей, бородатых женщин или в юных и прекрасных неземных девушек, нежных и неземных, с неземным взглядом, в розовом трико, расшитом стеклярусом. Я смотрю на него, как смотрят в цирке, меня еще не волнует то, что он делает, мне просто интересно, удастся ли его номер.

Отобрав самые большие консервные банки, парень выбрасывает остальные.

— А теперь, ребята, все, кто может, мочитесь в эти банки, — говорит он, — надо их наполнить.

У парня из Семюра нижняя челюсть совсем отвисла от изумления, он что есть силы трясет головой. Но я, кажется, начинаю понимать, что задумал решительный парень, кажется, я разгадал его номер.

— Ребята, воды у нас нет, — говорит он, — но мы окунем платки в мочу, а потом высунем влажные платки за окно и поставим холодные компрессы тем, кто потерял сознание.

Правильно — этого я и ждал.

Парни, стоящие рядом со мной, мочатся в консервные банки. Когда банки полны, парень раздает их, собирает у всех платки, обмакивает в мочу, потом передает тем, кто стоит у окошек, чтобы те помахали ими в холодном ночном воздухе. Потом, повинуясь распоряжениям парня, мы беремся за работу. Поднимаем упавших, прикладываем к их лицам, ко лбу влажные, холодные платки, стараемся подтащить их как можно ближе к свежему ночному воздуху — они приходят в себя. Вся эта деятельность подбадривает остальных, тех, кто еще держится на ногах, придает им силы, успокаивает. И вот по вагону от нашего угла концентрическими кругами расходится спокойствие.

— Когда вам положат на лицо платок, закройте рот, зажмурьте глаза, — командует парень.

Паника мало-помалу улеглась. Некоторые еще теряют сознание, но их тотчас подхватывают под руки, подталкивают к окошкам и к тем, кто держит консервные банки с мочой. На безучастные лица накладывают холодные, влажные платки, некоторых просто бьют по щекам, чтобы привести в чувство.

— Моя банка пуста, — объявляет чей-то голос. — Может, кто наполнит, а, ребята? — Давай сюда, — откликается другой. — Могу подсобить.

Опять слышатся смешки, казарменные шуточки.

Правда, в чувство удалось привести не всех. Есть мертвые. Их не воскресишь. Мы положили их рядом с первой жертвой этого пути — рядом с маленьким старичком, который спросил: «Понятно?» — и умер. Мы положили их рядом, чтобы их не растоптали, но в вагонной давке это было далеко не легким делом. Проще всего оказалось передавать трупы в горизонтальном положении из рук в руки до того самого места, где мы решили их сложить. Поддерживаемые невидимыми руками мертвецы, уставившись открытым, потухшим взглядом в пространство, казалось, сами плывут по вагону. По вагону шла смерть — казалось, неодолимая сила толкает трупы к этой последней цели. Потом, гораздо позже, я узнал, что именно таким образом наши немецкие товарищи выносили на лагерный плац заключенных, умерших в течение дня. Это было в прежние времена, во времена героические, когда лагерь был действительно настоящим лагерем; а теперь разве это лагерь — чистый санаторий, так, по крайней мере, с презрением утверждали лагерные старожилы. Эсэсовцы обходили безупречный строй заключенных, выстроенных в каре по блокам. В середине каре, поддерживаемые невидимыми руками, стояли мертвецы. Они мгновенно коченели на лютом морозе Эттерсберга, под снегом Эттерсберга, под дождем Эттерсберга, струившимся на их мертвые глаза. Эсэсовцы пересчитывали узников, зачастую по два раза, и на основании этой цифры выписывали порции на следующий день. Из хлеба, предназначенного мертвецам, из маргарина, предназначенного мертвецам, из их похлебки товарищи создали продовольственный запас, чтобы помогать слабым и больным. На лагерном плацу под эттерсбергским дождем, который струился по их потухшим глазам, под снегом, оседавшим на их волосах и ресницах, трупы товарищей, умерших за день, оказывали громадную услугу живым. Они еще на какой-то срок помогали отдалить смерть, подстерегавшую всех живых.

И тут поезд снова остановился.

В вагоне воцарилось молчание, молчание особое, не то, когда случайно, на мгновение замирает окружающий шум, а настороженное, выжидательное молчание, когда все ждут не дыша. И снова, как при каждой остановке поезда, чей-то голос спрашивает: приехали?

— Что, ребята, приехали? — спрашивает голос.

И снова никто не отвечает. В ночном воздухе два раза подряд раздается паровозный свисток. Мы прислушиваемся в напряженном, томительном ожидании. Тут уже не до обмороков.

— Видно там что-нибудь? — спрашивает кто-то.

Это тоже привычный вопрос.

— Ничего, — отвечает один из тех, кто стоит ближе к окошку. — И вокзала нет? — спрашивают снова.

— Ничего, — слышится в ответ.

И вдруг по шпалам стучат сапоги.

— Идут.

— Наверно, обход делают, на каждой остановке делают обход.

— Спросите их, где мы.

— Правда, кто-нибудь там, спросите, скоро ли доедем до места.

— Так они тебе и ответят.

— Им плевать, что нам больше невмоготу.

— Еще бы, им небось не за то деньги платят!

— А бывает, что попадаются вежливые, они отвечают.

— Бывает, что медведь летает…

— Заткнись, мне правда попадались.

— Ну, значит, это исключение, которое подтверждает правило, старик.

— Да, кроме шуток, однажды в тюрьме Френ…

— Ну, завел шарманку, надоело.

— Да я только хочу сказать, что был со мной такой случай, вот и все.

— Да заткнитесь вы наконец, дайте послушать!

— Чего там слушать, делают обход, и вся недолга.

Но разговоры умолкают.

Стук сапог приближается, вот он уже возле самого вагона.

— Это солдат, он один, — шепчет парень, стоящий у окошка.

— Ну спроси у него, хуже не будет!

— Мсье, — окликает парень, — эй, мсье!

— Черт возьми, — усмехается кто-то, — да кто же так говорит с бошами. — А что, — возражает другой, — хочешь получить справку, соблюдай вежливость.

Раздаются иронические смешки.

— Ох уж эта французская любезность, не доведет она нас до добра, — назидательно замечает кто-то.

— Скажите, мсье, вы не знаете, скоро ли мы приедем?

Солдат что-то отвечает, но в вагоне не слышно — слишком далеко.

— Что он сказал? — волнуется кто-то.

— Да погоди ты, черт возьми. Он нам потом перескажет, дай сначала выслушать.

— Еще бы, — отвечает парень солдату, — нам тут больше невмоготу.

Снаружи снова раздается голос немца, но в вагоне ничего не слышно.

— Правда? — говорит парень, беседующий с немецким солдатом.

Невидимый солдат опять произносит что-то неразборчивое.

— Спасибо, мсье, большое спасибо, — отвечает парень.

Шаги удаляются по шпалам.

— Черт побери, до чего же ты вежлив, старик! — опять начинает прежний голос.

— Ну, что он тебе сказал?

Парня со всех сторон забрасывают вопросами.

— Чем орать, дали бы ему вставить слово! — выкрикивает кто-то.

Парень начинает рассказывать.

— Так вот, значит, когда я спросил, скоро ли мы приедем, он сказал: «А вам, — говорит, — что, не терпится скорее приехать?» — и головой покачал.

— Покачал головой? — переспрашивает голос справа.

— Покачал, — подтверждает парень, говоривший с немецким солдатом. — А почему, ты думаешь, покачал? — спрашивает тот же парень справа.

— Да катись ты знаешь куда, начхать на то, качал он или не качал! — кричит другой.