Читать интересную книгу Новый Мир ( № 1 2010) - Новый Мир Новый Мир

Так я думал.

Нет, не думал, а был уверен.

Наверное, никогда и не заглянул бы я в тот шкаф, наверное, и жизнь моя сложилась бы не так, как она сложилась, но в 1962 году в ноябрьском номере “Нового мира” появилась повесть Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича”.

Достать журнал было невозможно — в рознице он ушел сразу, в библиотеках за книжкой журнала выстраивались многомесячные очереди, но у меня журнал был. Я тогда умел доставать все, что мне хотелось прочесть. “Засыпал Шухов вполне удоволенный, — читал я, понимая, что читаю нечто, очень крепко связанное с жизнью моего отца, с жизнью наших соседей по Телеграфной. — На дню у него выдалось сегодня много удач: в карцер не посадили, на Соцгородок бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу, бригадир хорошо закрыл процентовку, стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал вечером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся”. Слова простые, знакомые, но с ужасным подтекстом, я это чувствовал, поскольку слишком хорошо к тому времени знал, о чем в повести идет речь. “Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый”. И заключительные слова: “Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…”

 

Мне как раз надо было ехать в Тайгу.

А судьба существует. Судьба непременно сводит нужных людей.

Первый, кого я увидел на вокзальном перроне, был тот мрачный, немного постаревший отцовский знакомый. Увидев в моих руках знаменитый номер “Нового мира”, Темир даже изменился в лице.

“Отдай его мне”.

“С чего это вдруг?”

Пока мы переходили железнодорожный виадук, а потом мимо зеленого, а потом мимо желтого магазина шли в сторону городского базара, Темир приводил мне десятки причин, по которым журнал должен был перейти к нему. Отдельной книгой повесть Солженицына может не выйти… Номер журнала могут конфисковать… И так далее и тому подобное… А у него, у Темира… История, в общем, ординарная для России. Мать и отец, сгинувшие в тридцать седьмом. Бабка, лишенная права проживать во всех крупных городах СССР. Скупые долгие разговоры на кухне, исключительно между собой. И бесконечное ожидание: заговорят ли когда-нибудь о судьбах тех, кто был увезен, угнан на север, раскидан по многочисленным лагерям…

 

В свое время выслан был на север еще один из моих старших друзей — писатель Сергей Александрович Снегов. Его история имеет самое прямое отношение к “Новому миру”, потому привожу ее здесь.

После ареста “из Ленинграда меня привезли в Москву, — вспоминал Сергей Александрович. — Здесь я побывал в именитых тюрьмах — на Лубянке, в Бутырках, Лефортове — свыше десятка месяцев. <...> Только в тридцать девятом году соловецким этапом по Севморпути отправили нас „трюмным грузом” в Дудинку”.

Кстати, Сергей Александрович писал стихи, которые очень уважаемый мною Селивановский, несомненно, отнес бы к упадническим.

 

В невылазной грязи телеги тонут, Из вязкой глины не извлечь кирки. Прорабы не командуют, а стонут, И пайки сверх возможного легки. В бараке вонь, и грязь, и дым. В газете висит таблица вынутых кубов. И парочка блатных творит в клозете нечистую трусливую любовь…1

 

“Норильским комбинатом и лагерем командовал Шевченко. Он был кандидатом технических наук, полковником НКВД. Так что расконвоировал меня Шевченко как физик физика. (По образованию Сергей Александрович был физиком. Впоследствии он написал несколько серьезных книг о создателях нашего советского ядерного оружия. — Г. П .) Позже, в сорок пятом — (когда закончился срок) — я решил поработать в том же Норильске <...> и вольнонаемным специалистом пробыл до 51-го <...> спасибо, не прибавили новый срок, а дали только ссылку. Мы просто сдали свои паспорта и продолжали работать. Как шутили тогда, мы потеряли свободу без отрыва от производства”.

И далее: “Должен сказать, что ни до, ни после Норильска я не встречал такого концентрированного сгустка умных мозгов в одном месте. Интеллигентов и просто талантливых людей. Нас было в лагере несколько друзей, как водится, свой круг, группа товарищей. Кто в этот круг входил? Лева Гумилев, сын Анны Андреевны Ахматовой и Николая Степановича Гумилева, великих русских поэтов, сам блестящий поэт, отказавшийся от литературного поприща в пользу науки. „Одного Гумилева в русской литературе более чем достаточно”, — говорил он, смеясь. А Евгений Сигизмундович Рейхман? Милый, молчаливый, интеллигентный инженер-мостовик. В свободное от строительства мостов время он написал <...> для души книжку о росписи дворцовых залов Версаля и о влиянии на них итальянского Возрождения. А мой близкий друг Виктор Петрович Красовский? Профессор, доктор экономических наук. <...> С Левой Гумилевым мы составили „Словарь наиболее употребимых блатных слов и выражений” и даже написали научно-историческую работу на этом „иностранном языке”. Она называлась „История отпадения Нидерландов от Испании”... Чтобы у вас было представление, процитирую начало: „В 1565 году по всей Голландии пошла параша, что Папа — антихрист. Голландцы начали шипеть на Папу и раскурочивать монастыри. Римская курия, обиженная за Пахана, подначила испанское правительство. Испанцы стали качать права — нахально тащили голландцев на исповедь, совали за святых чурки с глазами. Отказчиков сажали в кандей на трехсотку, отрицаловку пускали налево. По всей стране пошли шмоны и стук. Спешно стряпали липу. Гадильники ломились от случайной хевры. В проповедях свистели об аде и рае, в домах стоял жуткий звон. Граф Эгмонт на пару с графом Горном попали в непонятное, их по запарке замели, пришили дело и дали вышку…””2.

“Рукопись первого своего романа я отправил Александру Трифоновичу Твардовскому в “Новый мир”, — вспоминал Сергей Александрович. — Шел 1952 год. Надежды опубликоваться не было никакой. Но вот получаю письмо от Сергея Сергеевича Смирнова, в котором он вместе с Твардовским сообщает, что правовое мое положение не имеет ничего общего с литературным процессом и они собираются печатать мой роман!.. Но им это, конечно, не удалось. Только когда я был освобожден из ссылки и в 1956 году полностью реабилитирован, эта моя первая большая вещь появилась в „Новом мире”. Редактором журнала был тогда Константин Симонов. Он мне сказал: „Давайте всех, кто у вас явно заключенные, назовем эвакуированными. Умные люди поймут, что к чему”... Чтобы роман увидел свет <...> так и сделали…”3

Пока Темир выкладывал свои доводы, я вспомнил про загадочный шкаф. И сказал:

“Ладно. Журнал твой, если покажешь книги, которые хранятся в твоем шкафу”.

“Это не мои, это бабкины книги”.

“Как хочешь”.

Соблазн был велик. Темир сдался.

И мы оказались в доме. В сумрачном, тихом.

Девяностолетняя бабка давно уже не вставала с постели.

Я молча прошел в большую комнату, и пока Темир что-то объяснял бабке, потрясая книжкой “Нового мира”, я открыл тяжелые застекленные дверцы. И найденное в шкафу многое и навсегда определило в моей жизни. И уничтоженные впоследствии цензурой книги, и неприятности с книгами, выходившими в свет, и отношения с пишущими коллегами, а главное — смысл того, чем я занимался и занимаюсь. В шкафу оказалось многое из того, что яростно отвергал Селивановский. Первые издания Сергея Буданцева, Бруно Ясенского, Артема Веселого. На титуле “Гуляй-Волги”, например, красовался автограф: “Щербатому коновалу — лучшему из четырех, Артем Веселый”. Оказывается, погибший в лагере отец Темира дружил с писателем (тоже погибшим). Там были книги, названия которых, казалось, навсегда исчезли из советской печати. Это, кстати, позволяет мне сейчас если не разрушить, то хотя бы поколебать давний и надоевший миф о том, что в конце тридцатых годов, в эпоху больших репрессий, читающие люди все, как один, старательно избавлялись от книг, скопившихся в их квартирах. Да, конечно, одни книги сжигались, другие выбрасывались, из третьих выдирались портреты опальных деятелей, но такие упрямые бабки (а их было немало), как бабка Темира Федорова, покидая города, в которых им отныне запрещалось жить, тащили с собой не только ложки-вилки, бедный свой скарб, но книги, книги! Волей вождя всех времен и народов пространство Советского Союза неустанно покрывалось томиками Бабаевского и Фадеева, Павленко и Мальцева, а волею высылаемых на северба бабок то же самое пространство так же неустанно покрывалось томиками Бабеля и Буданцева, Артема Веселого и Бруно Ясенского, даже того же Селивановского. На гнезда такой вот великолепной “антисоветской литературы” я не раз позже наталкивался в Благовещенске, в Хабаровске, в Новосибирске, в Свердловске, в Томске, даже в Южно-Сахалинске и в Магадане, не говоря уж про Питер и про Москву.