Читать интересную книгу Хвала и слава Том 1 - Ярослав Ивашкевич

Генрик в этих местах чувствовал себя так свободно, словно родился здесь. Художник быстро успокоил залаявшего было пса, затем вошел в садик и постучал в ставню. Через минуту дверь отворилась, и на пороге появился высокий мужчина в белой рубахе. В руке он держал двустволку.

— Это я, — сказал Генрик, — привел еще троих. На сей раз я тоже поеду.

— Хорошо, — ответил хозяин, — входите. Придется вам поспать до вечера. Нынче днем не поедем.

— Почему?

— Это уж мое дело, — хмуро произнес лесничий и поскреб в голове. — Ну, ступайте в хату, на дворе холодно. Светает уже.

В доме лесничего прибывших обдало жаром от печи и кислым запахом свежего хлеба. Пекли, видно, совсем недавно. Маленькая керосиновая лампа едва освещала комнату.

— Укладывайтесь втроем на кровати, — сказал Генрик, — и можете спать хоть до полудня. А мне нужно еще поговорить со старшим лесничим.

Он вышел в другую комнату и унес лампу. В темноте друзья освободились от своих мешков и сняли куртки. Януш уселся на кровати и в слабом свете, пробивавшемся через окошко, увидел, как Стась опустился на колени у кровати и начал читать молитву.

«Какое богатство, — подумал Януш, — у него и мать есть, и бог».

Он улегся рядом с Юзеком, оставив местечко для Стася, но сон не шел. Стась и Юзек сонными голосами еще поговорили о чем-то, и вскоре послышалось их размеренное и громкое дыхание. Януш широко открытыми глазами всматривался в темноту и вдруг увидел, как над печью, в которой еще поблескивали огоньки последних тлеющих углей, отворилась дверь и вошла Ариадна. Печальная, она подошла к нему и прикоснулась рукой к его лбу. Януш вскрикнул и тут же понял, что проснулся после краткого забытья. За окнами было почти светло. Теперь он и в самом деле долго не мог заснуть.

Только вечером они двинулись дальше. Старый лесничий оказался изрядным болтуном. На небольшой подводе, запряженной одним конем, он вез молодых людей по каким-то одному ему ведомым дорогам и, ни на минуту не умолкая, погонял довольно ленивого мышастого конька. Стоял чудесный майский вечер. Голубоватый полумрак возносился кверху из-под нависших дубовых ветвей, а в сосняке длинными полосами уходил вдаль. Изредка сквозь деревья проглядывали далекие поля. Все время они ехали вдоль кромки леса. По пути не встретилось ни одного селения; только поздно ночью они рискнули выбраться на открытое место и поехали по обочине очень широкой дороги, изрытой выбоинами. Видно, холод подстегнул серую лошадку, она затрусила рысцой, и лесничий то и дело прерывал свои рассказы об охоте, войне и разбоях. Януш лежал на подводе рядом с Юзеком и Стасем, упершись плечом в облучок, на котором возвышался лесничий. Генрик сидел сзади, свесив ноги. По временам он вскидывал голову к звездам, как бы обращаясь к ним с вопросом, и тогда на темном фоне слабо вырисовывался его профиль. Хоть все и выспались, настроение было сонное. Изредка перекинутся несколькими словами, и снова воцаряется молчание. Подвода тарахтела, подскакивая на выбоинах, лесничий махал кнутом. Следуя за взглядом Генрика, Януш тоже посмотрел на звезды. Давно уже не приходилось ему видеть их вот так, прямо над собой. Необозримый простор открывался глазам, и телега, катившаяся по дороге, казалась небесным телом, которое мчится в звездном пространстве. Бесконечность была так осязаема, что у Януша слегка закружилась голова. Юзек тоже глядел в небо.

— Посмотри, — неожиданно обратился он к Генрику, — такое не нарисовать ни одному художнику.

— И не описать поэту, — добавил Януш.

Генрик откинулся назад и теперь, уже не таясь, рассматривал звезды.

— Смысл живописи не в том, чтобы отображать природу, — заговорил он. — Мне хочется, чтобы вы это поняли.

— Да я понимаю, — нехотя пробурчал Януш, — и все же… французские импрессионисты старались воссоздать образ внешнего мира.

— Это вам только кажется, — сказал Генрик. — Каждый живописец выражает только себя. И писатель тоже.

— С этим я не согласен, — оживился Януш. — Художник всегда ищет правду.

— Хм, — промычал в ответ Антоневский.

Теплый душистый воздух то и дело пронизывали холодные струи. Запахи усилились, откуда-то издалека повеяло прохладой, как от воды. Горизонт не только на востоке, но и всюду вокруг начал менять свои краски, лица молодых людей посерели.

— Только вот какую правду? — вернулся к прерванному разговору Генрик.

— Правда только одна, как звезды, как любовь, — неожиданно для самого себя воскликнул Януш и с горечью отметил, что невольно вложил в эти слова слишком много чувства.

Некоторое время ехали молча. Сейчас они широкой дорогой спускались в голубоватую, еще темную, окруженную деревьями долину, откуда доносился запах трав. Вдруг возле самой телеги взвился жаворонок и, задорно звеня, устремился в серое небо, на котором еще светились звезды. Путники поплотнее закутались в свою одежду.

— Я, видишь ли, верю в искусство, — медленно произнес Генрик, отбрасывая волосы, упавшие ему на лоб и глаза.

— Так, — сказал Януш, которому слова Генрика показались несколько наивными. — А я верю в жизнь. Должна же наша жизнь хоть что-то дать…

— Но что? — неожиданно вмешался Юзек.

— Какой-нибудь моральный урок.

— Для кого? — лениво спросил Генрик.

— Для всех, для нас, для людей. Вот ты веришь в искусство и хотел бы выразить в нем… только самого себя! А едешь вместе с нами на войну… Ведь не зря все это?

— Будем надеяться, — пробормотал Юзек.

— Впечатлений для меня, живописца, будет предостаточно, — вздохнул Антоневский.

— Верно, но ведь ты едешь не один, ты взял и нас с собой. Это тоже для впечатлений?

— Так нужно…

— Но во имя чего так нужно? Вот в чем вопрос. А у тебя нет ответа на него…

Подвода скатилась в прохладу и в предутреннюю дымку душистой долины, а теперь медленно взбиралась по противоположному склону, делая зигзаги по очень широкому тракту. Быстро светало, и пригорок был уже освещен. Когда они доехали до верха, лесничий вдруг натянул вожжи и остановил подводу. Протянув вперед руку с кнутом, он сказал:

— Вон, идут!

Молодые люди быстро повернули головы. За пригорком, на который они только что въехали, начинался крутой спуск, и с того места, где они остановились, открывался вид на плоскую, как доска, и просторную равнину, залитую бледным светом летней предутренней зари. Вдали равнина сливалась с не посветлевшим еще горизонтом и с небом, на котором оставались только самые крупные звезды. Внизу, неподалеку, по перекрестной дороге двигалось войско. Отсюда оно казалось длинной вереницей муравьев; солдаты, кони, повозки вытянулись в сомкнутую цепочку, в которой все же можно было различить интервалы. Временами сверкал штык над головой солдата. Временами между колоннами пехоты виднелись очертания орудия. Шествие выползало из ночи и снова углублялось в ночь.

XXI

Они съехали вниз и влились в общий поток. Вблизи солдаты выглядели иначе. Наступало светлое, яркое утро, все покрылось росой. На вновь прибывших никто не обратил внимания. Только когда проехали километр, к ним направился конный офицер.

— Куда? Куда? — кричал он издали. — Ну куда прете?

— Пан поручик, это добровольцы, — крикнул в ответ лесничий.

— Не могли приехать раньше? — заворчал поручик, подъехав ближе. — Что с вами теперь делать?

— Доедем до первого привала, — сказал Генрик.

Поручик пожал плечами.

— Принесли вас черти. И так словно черепахи ползем.

Только после этого разговора с поручиком как бы упала завеса, отгораживавшая подводу от глаз солдат. Они немедленно окружили прибывших тесным кольцом и, пользуясь тем, что колонна двигалась очень медленно, а порой, повинуясь команде, летевшей вдоль колонны, и вовсе останавливалась, задавали вопросы: «А откуда вы?», «А далеко ли до Киева?», «А не довелось ли встретить немцев?», «А делать-то что умеете?».

Охотнее всех отвечал лесничий. Генрик соскочил с подводы. Сняв берет и откинув назад волосы, он как бы согнал с лица ночную дремоту. Глаза, которые минуту назад читали в звездах, вдруг посуровели. Он смотрел в лица любопытных солдат и сам задавал вопросы. Ведь положение не было ясным ни для тех, ни для других. Чем все это кончится? Куда их поведет полковник? Они повторяли слова из воззвания, из выступлений Галлера и Жимерского{46}, — речь, разумеется, шла о немцах. Но война слишком уж затянулась, все ждали ее конца, предвкушали возвращение домой, а тут, вместо того, чтобы идти домой, затеяли марш в совершенно противоположную сторону. Ну, хорошо, немцев можно расколошматить. А дальше что?

Юзек, перевесившись через край подводы, беспечно болтал с группой солдат, шагавших рядом. Один из них был высокий пожилой бородач с благообразным лицом; другой — маленький, подвижной, с круглым, как луна, лицом, — его звали Людвись, он все время по-детски улыбался; третий же, красивый, коренастый и сильный, с римским профилем, поглядывал на «добровольцев» с нескрываемой симпатией. Разговор завязался профессиональный. Солдаты рассказывали Юзеку, сколько дней они уже в пути, как пробивались сквозь кольцо австрийцев под Раранчей, каковы обозы, как с харчами, сколько орудий плетется в колонне и где в эту минуту находится Галлер со своим штабом. Юзек рассказывал им о том, как муштруют в русской армии. Затем они детально обсудили различия и преимущества русского и австрийского оружия, оценили артиллерию той и другой армии, а уж когда переключились на тему о пулеметах, беседа затянулась до самого полудня. Людвись и особенно красавец Франек, который, оказывается, был крестьянином из-под Тарнобжега, окончательно подружились с Юзеком.