волоске. «Мне жаль Азар, – пишет он в дневнике в первые месяцы заключения. – В возрасте, когда ей так необходима понимающая душа и наставник, она осталась одна. С матерью они не ладят. С тех пор, как Азар было шесть, может, семь лет, я пытался их примирить, но ничего не вышло. Правда в том, что я взвалил на плечи Азар большую ответственность, и давление на нее огромно. Незхат, увы, не понимает, что ребенку необходимо вести себя по-детски, а молодежь не может не вести себя так, как свойственно только юным. Она относится к дочери точь-в-точь как мачеха относилась к ней. Со стороны может даже показаться, что она ей не родная мать».
Той зимой я вынуждена была снова уехать из Тегерана. Мать отправила меня в школу, несмотря на мои мольбы и возражения отца; я могла бы спокойно подготовиться к экзаменам с помощью репетиторов в Тегеране, но нет. Меня утешало лишь одно: вместо снобской швейцарской школы, где учились дети из высших слоев общества, меня отправили в мой серый пасмурный Ланкастер. Прошло всего два или три месяца, и я повредила позвоночник, пытаясь вылезти из окна своей комнаты на втором этаже: та располагалась прямо над гостиной Шкипера, и я обожала смотреть на его удивленное лицо, когда он замечал меня в своем окне, карабкающуюся по стенке сверху вниз. Три месяца мне можно было только лежать: сначала в больнице, потом дома. И когда летом я вернулась домой, то вернулась уже навсегда.
Я убедила Шкипера не тревожить маму и не сообщать ей новость о случившемся напрямую. Он написал то ли тете Нафисе, то ли тете Мине – точно не помню, какой из них. Рахман заявил, что знал о моем падении еще до того, как ему об этом сказали. «Я должен рассказать тебе кое-что об Ази, – якобы сказал он матери, назвав меня уменьшительным прозвищем. – С ней что-то случилось, но ты не тревожься, пожалуйста». Разумеется, она встревожилась, еще как. Тогда Рахман взял ее сумку, поднял и уронил на пол. «Она упала, как эта сумка, – сказал он. – С ней все будет хорошо, но она должна вернуться домой. Ей нужна мать, – добавил он, проявив изрядную хитрость – сказал не „ей нужны родители“, а именно „ей нужна мать“. – Ей нужен мудрый материнский совет».
И вот я вернулась, но зря рассчитывала, что все будет так, как я запланировала. Без отца, нашего вечного буфера, мы с матерью оказались в опасной близости друг от друга. Если я хотела куда-то пойти, мне приходилось умолять и лебезить перед ней. Иногда я впадала в истерику, даже падала в обморок, и это помогало, так как доказывало всю глубину моего отчаяния. Тогда она меня отпускала. Однажды она запретила мне идти на вечеринку, и я соврала, что вечеринку устраивает мальчик-сирота, и если я не приду и не попрощаюсь с ним, он подумает, что я его предала. Мальчик действительно был сиротой, но ни за что не стал бы обижаться на меня из-за такой ерунды; ему даже понравилась история о том, как я обманула мать и та растрогалась и отпустила меня, чтобы не дай Бог не обидеть ранимого сиротку. Болезнь, несчастья – этим всегда можно было заработать у матери лишние очки.
Мы с братом уже привыкли к ее причудам, и сами отчасти стали такими же: как наркоманам, нам была необходима доза драмы, без нее мы прожить не могли. Когда она кричала на нас и обвиняла в различных проступках, мы впадали в истерики, орали, рвали на себе одежду, а иногда даже пытались покалечиться. Мы искренне переживали за отца, а вот мать, похоже, была в восторге оттого, что он в тюрьме, и подпитывалась своей бедой. Как все диктаторы, она черпала удовлетворение из постоянного кризиса. После Исламской революции я шутила, что жизнь с ней подготовила нас к подобным временам. Проблема была не в том, что мы не получали желаемого – нет, иногда получали, – а в том, что попытки угодить верховному божеству или сопротивляться ему так изматывали, что становилось совершенно невозможно получать какое-либо удовольствие от жизни. Я до сих пор не могу веселиться или делать что-то приятное, подспудно не ощущая, что совершила преступление, которого просто никто не заметил.
Но у этой истории, как водится, была другая сторона. Я уверена, что мать не находила себе места от волнения за отца. Несмотря на то, что она упрямо отказывалась о нем беспокоиться, ее постоянно обуревали тревоги за нас с братом, и она воображала всевозможные катастрофы, которые могли с нами случиться. Так, мне было запрещено ходить в горные походы, ведь я могла сломать шею. Мохаммад не мог больше ездить на автобусе и посещать футбольные матчи – а он обожал футбол, – потому что враги отца могли его похитить. А еще был момент с ее работой. Она стала членом парламента и впервые в жизни вышла на работу, за исключением краткого периода, когда служила в банке. Теперь она могла предъявить это в доказательство, что ее жизнь потрачена не зря. Но момент торжества омрачился ситуацией с отцом. Любые ее действия в парламенте ограничивались пониманием, что отец находится в заложниках в тюрьме, причем это понимали все – и она, и окружающие. Все, включая мою бывшую директрису доктора Парсу – теперь она занимала пост сенатора, – советовали матери проявлять осторожность и не светиться. Та была очень недовольна и никого не слушала. При любой возможности она высказывала все, что думала, и слыла самой откровенной представительницей оппозиции. Было ли это еще одним подтверждением ее эгоистичного и пренебрежительного отношения к отцовскому положению, как считали многие наши друзья и родственники? Или свидетельством ее верности себе, внутренней необходимости любой ценой поступать правильно? Думаю, верно и то, и другое.
В отсутствие отца мать изменила порядок своих кофейных посиделок. Постепенно на смену шепчущимся женщинам пришли мужчины в костюмах и галстуках. Иногда она устраивала особые собрания с участием журналистов и чиновников, которых с гордостью называла «своими друзьями-мужчинами». «С друзьями-мужчинами у меня получается ладить гораздо лучше, чем с женщинами», – хвасталась она. Большинство мужчин приходили, потому что их интересовала судьба отца, но некоторые, безусловно, попали под влияние матери. С тех пор, как осенью 1963 года она стала членом парламента, у нее появился законный повод утверждать, что ее политические связи – следствие ее общественной деятельности. Среди ее «друзей» был генерал Пакраван, бывший министр информации. Она рассказывала, что ей сказал шах, как она спорила с шахом, как они конфиденциально обсуждали ту или иную