Читать интересную книгу Сидр для бедняков - Хелла Хассе

Я шагнул вперед, но Эстер потянула подругу за руку, и они спустились вниз по лестнице.

В течение всего рейса я их больше не видел. Да и не стремился к этому, сидел на носу и пристально всматривался в горизонт, где должна была появиться земля; я считал, что просто обязан следить за курсом своего корабля. Вид приближающейся земли глубоко меня взволновал. Вот моя земля, мой народ, думал я, когда пароходик подошел к причалу. Как могло случиться, что все в этом месте кажется знакомым, хотя раньше моя нога здесь не ступала? Как зовется это место, эта гавань? Терсхеллинг, Делфзейл, Скандинавия, перечислял я. О мой маленький мир!

Я ехал по шоссе, которое местные зовут Длинной дорогой, к морю, настоящему, синему. Я сразу же разделся и помчался с дюн в воду. Волны подняли меня и швырнули вниз, горы воды, зародившиеся где-то в пучине Северного моря, беспрерывно обрушивались на меня и пытались уничтожить, но я, захлебываясь, противостоял им, выныривал и опять подставлял грудь их напору — это был мой солдатский долг. Мое крещение.

Полчаса спустя я лежал в дюнах и смотрел на море: под огромным голубым куполом волны прибоя потеряли свою величавость, а моя битва с ними — оттенок героизма. Впрочем, я уже не воевал. Лежал среди песчаных гор и смотрел, как скрываются за горизонтом суда, как по кромке воды бродят чайки, как две девочки, тоже похожие на чаек, собирают ракушки.

Снова нахлынули старые мысли. Мечты о власти и славе, но теперь я подумал: хватит. Люди, в конце концов, только хотят быть вместе; события, герои дня нужны им лишь для того, чтобы собраться вместе и покричать, как девчонкам и мальчишкам, которые наперегонки носятся по лугу. И хотя все это мило и занятно, не к этим людям я хотел бы обратиться со своими сокровенными мыслями. Когда говоришь перед людьми, все слышат одно и то же слово — каким же должно быть слово, понятное для всех? Что понимает толпа? И что есть понимание толпы в сравнении с пониманием одного человека, который останавливается на берегу канала и вдруг постигает, что он существует?

Я не знаю, как говорить с толпой, я много об этом думал, но так и не понял; одно ясно: толпе не нужна правда. Правда нужна одиночке, ею он отсекает загнившие части своей души, ею он жив, а толпа жаждет слышать только приятные вещи. Да, толпе нужно одно — хорошие новости.

Мы живем в удивительное время, когда все возможно и все — в космическом масштабе — относительно. Но у меня нет нужды в относительности. Она так неопределенна, так всеобъемлюща и так покорно-уступчива, что в ней немыслимо нащупать точку опоры. Естественные науки? Но что нам естественные науки, что нам необъятность вселенной? Истина сама по себе не больше этого города: столько-то душ, стены вокруг, а то, что вне этих стен, уже не имеет значения. (Это, конечно, только символ, попытка создать собственный образ: город, люди, которых я вижу, — это все я сам.)

На пляже стало многолюднее, веселее. В полосе прибоя перекидывались мячом девушки. Я подошел к ним, поиграл в мяч, но хранил молчание.

Вечером я увидел Эстер. Решив переночевать где-нибудь на ферме с кемпингом, я отправился в глубь острова, там-то, на ферме Купидона, я снова встретил их. Три путешественницы отважно дефилировали со всеми своими припасами по территории кемпинга, являя глазу зрелище неутомимой деловитости. Я принялся распаковывать вещи; стоя в сарайчике, я мог в оконце видеть всех троих. Эстер. Эстер в красном свитере: подняв руки над головой, она развешивала на веревке купальник и чулки. Во рту она держала прищепки, блестевшие на солнце. Потом ушла в палатку.

Кроме меня, в сарайчике расположились еще три человека. Двое студентов из Финляндии и орнитолог-любитель, который тут же сообщил, что приехал сюда в поисках птицы, настолько редкой, что сама возможность ее существования подвергается сомнению. Его слова музыкой звучали в моих ушах. Вот так, думал я, и нужно исследовать природу, с идеей в душе. Я верил, что он найдет свою птицу. Он тоже. Орнитолог-любитель ушел, а я стал приводить в порядок свои записи, внеся в них несколько слов, произнесенных Эстер, я поймал их, как сигналы с далекой планеты. Посмотрел в окошечко на палатку Эстер. Палатка была открыта и пуста. Тогда я попытался представить Эстер, как она стоит передо мной, подняв над головой руки, ее зеленые глаза, острый, колючий смешок. Да, в ней чувствовался характер.

Я приготовил себе постель и пошел прогуляться в лес. Накрапывал дождь, деревья источали терпкий запах. Вдали куковала кукушка, но никто не откликался на ее зов. Когда стемнело, я отправился в Вест-Терсхеллинг и там, на площади, в тесных улочках, вдруг почувствовал себя как дома, словно попал в родной город. По улицам прохаживались люди, у лавчонок горели карбидные фонари; я потолковал с одним из старожилов. Мы пошли в гавань и остановились у воды. Была туманная, безлунная ночь. Мой собеседник рассказывал о прошлом этих мест, об эпохе плаваний в Россию. Мы стояли на краю причала, и мне казалось, что только с этого места и можно плыть в Россию. Но все это в прошлом.

— Нет, не в прошлом, — сказал мой собеседник, — просто мир стал больше, и теперь мы плаваем повсюду. Нет, кажется, страны, где бы мне не довелось побывать, по крайней мере если говорить о приморских странах, и все-таки я вернулся домой. Все возвращаются домой.

По дороге в кемпинг, не сбавляя скорости на поворотах, я думал о том, что тоже хотел бы остаться на этом острове до конца дней. Я был одинок, и я был счастлив. В кемпинге все уже крепко спали.

На следующий день был дождь. Я пошел к морю, к прибрежной отмели, безымянно-серой, пахнущей гнилью. Остановился на дамбе среди пасущихся овец, которые сразу перестали жевать, и долго смотрел на узкую полоску берега на горизонте — там Нидерланды. Там кипит жизнь, думал я. Там живет человечество, рассеянное по городам и весям, любит, ненавидит, — и так из века в век, а где людей нет, там тихо, там всегда тихо… Это уже была философия. В просвете между тучами показалось светлое пятно, будто кончик зажженной сигареты, глаз господний. Слезай, мысленно сказал я; будь я бог, я не сидел бы там наверху богом мертвых, пронизывая туман огненным оком. Слезай! Светлое пятно исчезло.

Дальше по берегу два рыбака ставили верши, шесты торчали из воды до самого горизонта; лавируя между бакенами, к берегу приближался пароходик, на котором я прибыл на Терсхеллинг. Я пошел по дамбе, стараясь не отставать от пароходика, и добрался до гавани почти одновременно с ним. Пароходик уже причалил. Люди на набережной размахивали руками, наконец подали трап, и отпускники сошли на берег с чемоданами и в солнечных очках, смеющиеся, шумные, отважный взор устремлен в безоблачное будущее… смертные…

Из-за моря, клубясь, поднимались облака и простирали свои гигантские хоботы надо мной, надо всем островом. По дороге проехал маленький, как муравей, малолитражный автобус с отдыхающими. В окрестностях Формерюма виднелась ветряная мельница. Мне даже казалось, что я вижу в дюнах любителя птиц. На первом этаже маяка разместилась выставка птиц, разбившихся о маячный фонарь с 1912 года; я осмотрел ее и подумал, что та редкая птица, наверное, тоже попала сюда, надо будет сказать об этом нашему орнитологу. Так я провел несколько дней. Бродил по дюнам, был на морском кладбище, дошел в восточном направлении до столба с отметкой двадцать пять километров, слонялся на пляже среди отдыхающих. Высоко поднимая ноги, я переступал через девушек в бикини, мне очень хотелось заговорить с ними, но я не знал как.

Однажды вечером я остался в кемпинге. Звучала музыка. Собравшись в кружок, сидели девушки, я присоединился к ним. Тогда я в первый раз заговорил с Эстер. Со словами «о прекрасная незнакомка» я упал на траву рядом с ней и, не услышав ответа, добавил:

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, менеер.

Солнце зашло. Купидон набрал сушняку и разложил костер. Мы смотрели на огонь, девушки запели, как умеют петь только девушки, грустную песню. Мы еще ближе пододвинулись к костру, и я почувствовал, как нога Эстер коснулась моей. Немного погодя она встала и пошла в палатку за пледом, но, вернувшись назад, уже не села рядом со мной.

— Хорошо, — сказала она, завернувшись, как индианка, в плед. — Никому не холодно? А мне тепло.

Это случилось после того, как Купидон рассказал местную легенду. Было тихо, шумел ветер, время от времени кто-нибудь подбрасывал ветки в костер — и тут меня прорвало. Неожиданно для себя я вдруг начал:

— Забавно смотреть… — и продолжал уже без остановки, четко и внятно.

Люди глядели на меня, а я говорил. О годах одиночества, о плоти и о душе, о здоровье и взыскательности. Ветки трещали в огне, а я рассказывал о своих исканиях. О городе, о том, сколько я передумал о нем в своей комнате, о том, что хотел бы сделать с ним, с его людьми.