Лето проходило в атмосфере радостного созидания — новый дом обретал форму на глазах, а еще больше радости доставлял бойкий малыш, по чьей милости у матери было так мало необходимого для работы покоя. Из издательства интересовались, действительно ли она решила отказаться от писательской карьеры в пользу обязанностей жены и хозяйки дома? «Фрёкен Ф. убеждала меня, что никакой брак не стоит таланта», — признавалась она Нини Ролл Анкер[228]. Со всех сторон Сигрид Унсет получала подтверждения своей принадлежности к литературным кругам. Ей пришло уже второе по счету письмо от ведущего датского критика и исследователя литературы Георга Брандеса. Когда-то в ранней молодости она читала его работу о Шекспире, а теперь маститый критик сообщал ей, что внимательно изучил всё ею написанное. Правда, он делает пару замечаний относительно опечаток и не очень высокого мнения о стихах: «Хуже всего Вам удались стихи — не очень мелодичные, да и технически несовершенные». Зато после прочтения «Счастливого возраста», что по настоянию Унсет послал ему директор ее издательства Вильям Нюгор, Брандес делает вывод: ей хорошо знакомы темные стороны жизни. По его подсчетам, молодая писательница целых три раза обратилась к теме самоубийства[229].
Как она отреагировала на это письмо? Возможно, ей пришло в голову, как сильно борьба за жизнь изменила ее, насколько далека от нее теперь мысль о самоубийстве? Уже в первом письме Брандес выражал удивление некоторыми особенностями ее творчества, например известной грубостью языка персонажей из кристианийской среды. В ответном письме Унсет объясняла, что с детства отлично осознавала разницу между языком образованного слоя, которым говорили у нее в семье, и тем, какой она слышала на улице — и какому пыталась подражать. Она признавалась критику, что очень страдала из-за того, что так сильно отличается от других детей, и по этой причине ее «дразнили и высмеивали. С тех самых пор я сохранила привязанность ко всему естественному, будничному, обыденному — вульгарному, если хотите»[230]. На ее взгляд, то, что она в детстве и юности сменила столько адресов в Кристиании и близко познакомилась с представителями самых разных слоев, являлось одним из главных ее преимуществ. Мало кому из писателей удалось настолько хорошо изучить жизнь мелкой буржуазии, полагала она.
В следующем письме Брандесу Сигрид Унсет оправдывает свои «языковые особенности» так: «Когда я пишу, я думаю только о тех, о ком пишу, и естественно, я стараюсь делать это хорошо»[231]. Будут ли ее читать в Дании — этот вопрос не слишком ее занимал, в первую очередь ее интересовала читающая публика Норвегии.
Сварстад приехал в Кристианию только через три месяца. Еще час на поезде, потом двадцать минут пешком от железнодорожной станции до Сулванга — и гордая Сигрид Унсет могла продемонстрировать любимому их новый дом. Стоял прекрасный летний вечер. Был ли Сварстад потрясен тем, как много ей удалось сделать? Изумлен при виде того, как вырос и окреп Андерс-младший, каким он стал шустрым и требовательным в свои шесть месяцев? А природной силе его жены, кормящей матери, действительно оставалось только изумляться: ее молоко было таким густым, что врач даже посоветовал разбавлять его спитым чаем.
Сварстад показал законченную «Римскую террасу», картину, в которой нашла выражение его тоска по своей маленькой римской семье. На этом полотне при помощи необычной перспективы ему удалось передать любимый вид Сигрид на башни церкви Санта-Тринита-деи-Монти, к которой ведет знаменитая Испанская лестница. Няня вдобавок к красной блузе получила желтую шаль и фиолетовый передник. Корзинка с ребенком, цветы в горшках и соседские куры ярким контрастом выделялись на фоне так хорошо знакомого Сигрид, окутанного дымкой серого пейзажа. Возможно, при взгляде на две фигуры у перил — мужчину в светлом летнем костюме и соломенной шляпе, женщину в темном платье с коротким рукавом и белой шали — у нее вырвался вздох.
Лето в Ши подарило им несколько чудесных деньков — таких, какие она с детства любила. «Такие голубые, пронизанные жарким солнцем деньки, небосвод прочерчен перистыми облаками, а на горизонте кое-где появляются кучевые, что постепенно растут и принимают облик гор и свинцово-синих долин, сквозь которые пробивается красноватое сияние»[232]. Возможно, скинув одежду под «кустом, где черт освежевал козу»[233]{21}, она ныряла в воду, а Сварстад, в одной лишь шляпе и с трубкой в руках, наблюдал за тем, как она плещется? И если она и вспоминала о своих детских мечтах стать художницей и водила его с собой в дом Киттельсена, то не могла не восхищаться своим мужем, который действительно осуществил эту мечту. Картины, которые он привез из Рима, принадлежали к числу лучших его работ.
Сварстад снял мастерскую в Хаммерсборге, и началась повседневная жизнь. Повседневная или творческая? Судя по всему, Сигрид Унсет Сварстад твердо решила, что для нее одинаково важно и то и другое, и с таким же самообладанием, с каким она отдавалась творчеству, принялась созидать семейные будни. Она усердно варила варенье и закатывала его в банки, а параллельно с головой окунулась в дебаты о морали, контрацепции и нежелательной беременности, которые велись в то время на страницах газет.
Свою резкую статью она начинает с обсуждения дела об изнасиловании, о котором недавно читала. Будь у нее дочь, заявляет писательница, она предпочла бы для нее самую ужасную смерть изнасилованию. Мужчина, покусившийся на «мою честь или честь моих близких, должен умереть»[234]. Сигрид Унсет пишет, что женская чистота является бесценным сокровищем как для общества, так и для индивида и должна защищаться всеми возможными средствами. На ее взгляд, мужчины, обесчестившие девушек, отделываются слишком легким наказанием. Далее она обращается к теме, которую уже разрабатывала и в публицистике, и в художественной прозе, — а именно об отсутствии прямой связи между материнством и браком. Мать, считала Сигрид Унсет, всегда остается матерью, будь то в браке или вне брака. Главное, чтобы она была хорошей матерью. Если матери-одиночке не удается как следует позаботиться о своих детях, это еще можно понять и простить. Но для женщин, живущих в браке, которым грех жаловаться на материальные условия и которые при этом отдают детей на попечение других, — для таких женщин никакого прощения быть не может. Она подчеркивает, что в бедах матерей-одиночек во многом виновато общество. То, что оно уделяет больше внимания эмбриону, чем ребенку, уже появившемуся на свет, кажется писательнице очевидным проявлением двойной морали. Руководствуясь подобной логикой, Унсет не стесняется выступить в защиту абортов и контрацепции для слабо защищенных членов общества, с той оговоркой, что, конечно, гораздо лучше, если бы любого ребенка общество считало священным и неприкосновенным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});