Читать интересную книгу Улыбка и слезы Палечка - Франтишек Кубка

— Вот и я тоже говорю, брат: всюду хорошо, а дома — лучше, — отозвался стоявший позади корчмаря Брадырж и ударил его по спине.

— Не смейтесь, пожалуйста, сударь. Я на самом деле брат! Не только мутовкой да ложкой воевал!

— Вон что! — ответил Матей. — Так это, значит, когда я из Домажлиц на холм лазил, который Бальдов называется…

— Выходит, ты тоже из наших? Привет тебе, брат! Только остался ли нашим-то? Много было таких, что с нами шли, а потом против нас меч обратили!

— До Липан, брат. До самых Липан! Там нашего воеводу убили, ну, мы и рассеялись!

— Что ж не пришел к нам сюда, в Табор?

— Кого куда ветер понес, сам знаешь!

— Да, да! — промолвил корчмарь, качая головой.

Лицо у него было полное, румяное.

— А вам, сударь, комната нравится?

— Спасибо. Спать здесь будет спокойно, — ответил Ян.

Матей снес в комнату рыцаревы тюки и спросил, где ключ.

— В Таборе ключи не надобны! — ответил корчмарь, кинув гордый взгляд на приезжих.

— Ну и ладно, — сказал Матей. — Я ведь только так, для порядка…

Внизу, в зале, им предложили изысканные блюда, горькое пиво и сладкое вино. Ян удивился, как это в Таборе проснулся вкус к хорошей еде и напиткам.

— У нас тут не одни духовные, сударь! — ответил корчмарь. — Любят люди покушать, это не противно божьему закону Повар у меня отличный, тоже — брат, из Кракова, приехал сюда с магистром Галкой[102], да так и остался. Польскому королю готовил, а поляки знают толк в кушаньях… Да у нас тут порядочно чужеземцев. Но все верные братья и куда лучше поучения магистра Яна изучили, чем мы сами, чехи. Есть англичан несколько — старички уж, из бывших учеников магистра Энглиша. Есть и венгры. Только немцы не задержались. Были, которые за чашу горой, а потом, глядишь, к своим сбежали либо по соседству — к пану Рожмберку. Жизнь у нас с ними разная, и лучше им и нам врозь быть. Каждый из них военачальником стать норовил, побольше себе кусок урвать. И между собой по-своему, по-швабски лопочут. Ну и хорошо, что уехали. Не уйди они, мы бы их на кострах сожгли. Нет лучше средства, коли хочешь правильную веру соблюсти.

Тут в залу вошел высокий, грузный человек лет пятидесяти, с черной повязкой на левом глазу, в хорошей одежде. Он громко потребовал кувшин пива и без всяких церемоний подсел к Яну за стол. Но тут же вскочил и давай целовать и обнимать Матея Брадыржа.

— Тысяча дьяволов рогатых, да ведь это Матей! Откуда ты взялся? Мы уж думали, ты давно в сырой земле, — а он тут сидит себе и не узнает меня, Мартина Коншеля, из наших, от воды! Помнишь, друг, как мы с тобой рыбешек руками ловили? Сделаем запруду махонькую у берега из грязи и песка, рыбешки гуда заплывут, а мы запруду замкнем и давай их вылавливать. Случалось, хитрые попадались: подскочат и перепрыгнут. Славная была пора. Издали на нас пражский кремль глядел… А потом вместе в одном войске в поход ходили. Домажлице помнишь?

Он кричал, не давая Матею слова сказать.

— Здесь еще другие братья есть, сейчас позову!

Он выбежал за дверь и тотчас притащил троих, которых представил так:

— Помнишь, Матей? Это вот Енда Рыбаржов, это Иржик Швец, а этот вот был чуть не военачальником нашим — Ондржей Сас! Папаша его под Устьем пал, а сам он до Венгрии дошел, а потом уж к нам вернулся…

Матей поздоровался с каждым. Он знал их всех и удивился, до чего они изменились.

— Вот радость, вот радость-то! — восторгался кривой. — У меня этот глаз был еще, когда мы после Липан разошлись. Я его два года тому назад потерял: один батрак градцевского пана мне выколол. Да не беда, ежели я тебя хоть одним глазом — а вижу!

Ян, глядя на Матея, удивлялся, что он не радуется, как остальные. Матей растерянно посматривал на Яна, почти ничего не говорил и только прихлебывал из кружки.

— Ты на меня не смотри! — сказал ему Ян. — Посиди со своими, а потом все мне расскажешь.

И встал из-за стола.

Матей кинул на Яна благодарный взгляд, и лицо его прояснилось. Он зашумел, как остальные, и вскоре все запели старую лагерную песню, бодрую и веселую, из тех, что поют бойцы на вечерней заре, предвещающей близкую смерть…

Ян заплатил и пошел к себе. Он долго размышлял обо всем увиденном.

Послышались шаги Матея на лестнице. Взойдя, Матей остановился у двери, но стучаться не стал. Не то боялся войти, не то не хотел.

Ян открыл. За дверью стоял понурый, сгорбившийся Матей. Он плакал.

— Что с тобой, Матей?

— Ничего, сударь, Только мне надо кое-что тебе сказать.

— Сперва сходи к хозяину и принеси хорошую свечу. Я хочу, чтоб тебя было видно!

Вскоре Матей вернулся со свечой. Поставил ее на стол, но не сел.

— Садись и говори!

Матей молчал. На глазах у него опять выступили слезы. Потом он заговорил:

— Помните, сударь, как мы с вами в Баварии на соломе лежали и заснуть не могли?

— Помню!

— Я этого, сударь, никогда не забуду. И наше расчудесное долгое путешествие по белому свету — тоже. Вы были мне добрым хозяином, братом моим, братом жалкого разбойника.

— Ну ладно. Скажи, ты пил там, внизу?

— Ни-ни, сударь. Табориты никогда не пьют больше того, что могут! Но у меня другая забота… Народ здесь ходит небритый, плохо остриженный!

Тут он опять замолчал и только ломал себе пальцы, но так, что Ян этого не видел. Чуть из суставов не выворачивал.

— Тебе хочется стрижкой заняться, Матей? Так, что ли?

— Да, сударь!

— Так что ж ты боишься сказать?

— Трудно мне с тобой расстаться.

— Оставайся, Матей. Оставайся здесь, со своими! Ты встретил братьев, которые тебя давно знают. Будешь с ними вспоминать о походах и сраженьях. А может, и женишься. Еще не старый ведь. Ты был мне верным слугой, Матей; я любил твое ворчанье, предостережения твои и весь твой обычай. А теперь простимся. Мы дома. Будем оба жить в одной стране, хоть и не в одном городе!

— Ты уедешь из Табора, сударь?

— Меня бы здесь не приняли, Матей! Я еще не научился верить. У меня слишком много мирских интересов. А в Таборе имеет право быть только тот, кто от всего отрекся, кто хочет здесь жить, а коли будет на то воля божья — и умереть. Ты к этому готов?

— Да, сударь! Бритье — это ведь я только для вида!

— Иди, иди спать, Матей, ляг после стольких лет снова между своими! И будь спокоен. Не могли же мы вечно быть вместе…

Матей преклонил колено и долго, долго держал руку Яна в своих руках. И опять поцеловал ее, как тогда, в Венеции, перед дожем. Потом встал и быстро ушел, заботливо погасив свечу.

Утро выдалось не веселей вечера. Дул резкий ветер, на улице хлестал дождь, и только к полудню — день был воскресный — разведрилось. Матей предложил Яну сходить с ним в церковь. Ни Коранда, ни Бискупец не будут проповедовать, но, может быть, Яну понравится поучение и более простого священника.

Они вошли в храм. Он был просторный и светлый. Деревянные стены и потолок тщательно выбелены. С потолка свешивалась на красном шнуре неугасимая лампада. Близ восточной стены стоял грубо вытесанный стол, и на нем лежала раскрытая Библия. У стола они увидели молодого священника в простом черном облачении. У него были белые руки, и жесты его отличались сдержанностью, неторопливостью. Толпа верующих наполняла всю церковь — от входа до стола. Женщины, занимавшие левую сторону храма, были в головных платках и стояли, склонившись. Мужчины, направо, застыли, прямые и неподвижные.

Священник говорил о приближающемся празднике рождества Христова. О пастухах, пришедших поклониться младенцу в яслях. О рождении спасителя, происшедшем в хлеве. О смирении, представляющем собой поэтому одну из высших добродетелей христианских, и о бедности, обязательной для служителей духовных. Говорил он также о священниках, владеющих земельной собственностью. И о папе, который живет в золотых палатах, ездит верхом на жеребце, требует, чтоб его носили на носилках под шелковым балдахином и овевали опахалами из страусовых перьев. И о золотых храмах, оскверняющих службу господню тщеславием языческим и пестротой муринской… Потом он предложил присутствующим покаяться в грехах.

И вот одни громко, другие шепотом стали признаваться богу, чем они его обидели. Храм наполнился глухим гулом, над которым вдруг вознесся голос человека, воздевшего руки над головами толпы и внятно произнесшего:

— Грешен, господи. Согрешил перед тобою, поглядев любострастным взглядом на жену соседа своего, согрешил, обманывая ближнего своего. Неполной мерой отмеривал ему, чрезмерным барышом отнимал достояние его, чревоугодничал, забывая о тебе, господь мой, спаситель и дух святой!

К голосу мужчины присоединился на женской половине высокий девичий. Девушка, плача, называла себя грешницей и прелюбодейкой. Слова ее потонули в рыданиях.

Тут опять заговорил священник, ласково призывая кающихся умерить скорбь свою. Он напомнил им о милости божьей и милосердии искупителя, умершего на кресте за грехи мира. И, воздев ввысь белые руки свои, воззвал ко господу о прощении нас, грешных, ради покаяния, нами творимого, ради искренний скорби нашей и ради муки сына своего единородного, отпускавшего грехи и творившего чудеса в пору жития своего земного.