себя в губернии на крестьянской конференции ему пришлось сражаться с самим Стекловым.
— Приехали крестьяне на конференцию, прослушали уже доклад по текущему моменту, все как полагается. И вдруг пронесся слух: приехал Стеклов. Не на конференцию, отнюдь, нет, по другим, более важным делам государственным — на ревизию. Крестьяне решили, во что бы то ни стало заполучить Стеклова на конференцию. С одной стороны, любопытно посмотреть на этого самого громовержца Стеклова, иронизирует рассказчик. — Ну, а с другой — пусть он услышит подлинный голос крестьянской нужды и передаст там наверху в кремлевских хоромах, как живется русскому крестьянину. — И тут голос рассказчика звучит серьезно.
При хохоте камеры он рассказывал, как прикинулся деревенским простачком, когда его вместе с другим депутатом ввели в кабинет председателя Губисполкома, где восседал Стеклов, как он, опустившись на пружинное сиденье барского кресла, высоко подпрыгнул и даже ноги вверх приподнял, как будто в первый раз узрел такое богатство. И потом, в той же роли дурачка, стал упрашивать товарища Стеклова уделить минуточку внимания малым сим и пожаловать на конференцию… Стеклов был, верно, весьма поражен, когда потом на конференции вместо смиренной овечки перед ним оказался яркий оратор, крестьянский общественник, бросивший в лицо Стеклову всю сумму обвинений.
Случилось это так. Раньше выступил наш рассказчик и по-простецки описал всю крестьянскую нужду, все обиды и притеснения, поборы и мошенничества и, выложив всю правду о местных коммунистах, просил Стеклова сообщить о том высшей власти в столице. Съезд весь рыдал, когда оратор описывал крестьянскую нужду и долго аплодировал оратору по окончании. Стеклову пришлось распустить свой лисий хвост, оправдывать и объяснять, обелять и обещать. Никакого сочувствия, ни одного хлопка! Он скомкал свою речь и быстро уехал, в виду неотложных государственных дел. А конференция приняла резолюцию, в которой не было даже сочувствия идее продналога, не говоря уже о диктатуре пролетариата и об его коммунистическом авангарде…
В результате, конечно, набег Стеклова на Курскую губернию и привел наших собеседников в тюрьму. Многие из нас — горожане — были удивлены этой встрече с крестьянскими общественниками. Не раз мы возвращались к вопросу о деревне, о ее настроениях и людях. Один из карантинных собеседников рассказывал как-то о «центрочеловеке» в деревне.
— Кое-где на великой русской равнине, — говорил он, — не перевелись еще местные люди. В более благополучных губерниях, Воронежской, Тамбовской, Курской, террористическому режиму, и какому, не удалось заглушить крепких ростков крестьянской общественности. Эта общественность не имеет своих центров, ячеек, легальных опор. Где уж тут, не до жиру, быть бы живу! Такими центрами являются отдельные живые единицы — «центрочеловеки». Иногда это положительный тип деревни: кооператор, практик, человек дошлый, до всего сам дошел и даже деревенские «кормунисты» (от слова кормиться) вынуждены отдавать дань его знаниям и деловитости. Иногда это натура беспокойная, революционер, партийный, исконный участник «аграрных беспорядков», и Чека его еще по старым (жандармским) спискам берет при нужде, в беспокойное время, и без нужды, когда относительная тишь да гладь под советским небом. «Центрочеловека» арестуют, высылают, бьют бичами и скорпионами. Но жив курилка, и в каждой губернии, уезде, селе и даже в каждой деревне, если поскрести, можно обнаружить признаки живого неугасимого духа. К этому живому центру стекаются все нити. К нему идут за советом, его призывают на сходы, на съезды. Потихоньку он появляется и говорит свое нужное крестьянское слово. Его прикрывают телами, окольными путями уводят от недремлющего ока начальства, а потом: ищи ветра в поле! После каждого такого выступления, схода, конференции приходится прятаться неделю, месяц и больше, прежде чем вновь появиться на горизонте. Конечно, крестьянский общественник гол, как сокол, хозяйство его развалилось, одежонка давным-давно обветшала…
Из разговоров о крестьянстве я вспоминаю одну дискуссию, которая велась в зимние сумерки в нашем карантине. Сшиблись в горячем споре две точки зрения: одну развивал эсер, молодой крестьянин из Тамбовской губернии, а другую — меньшевик, интеллигент.
— Нет сомнения, что крестьянство все больше расщепляется, и борьба классов уже сейчас в деревне достигла большой остроты, — говорил один из спорщиков. — Поворот Милюкова, его ориентация на крестьянство, позиция московских кооператоров, все это очень показательно. Они чуют в воздухе нарождение нового слоя и поставляют ему идеологию. В чем, собственно, сущность воззрений крестьянской буржуазной демократии? Ударение она будет ставить не на демократии, которая, конечно, ей нужна, но на священном праве частной собственности. Разрыв последних связей крестьянства с социализмом, полное его равнодушие, если не враждебность, к идеалам освобождения труда, вот что означает нарождение новой политической группировки в деревне…
Так говорил не марксист-меньшевик, а эсер, землепашец… Меньшевик же внес ряд поправок в речь эсера.
— Все это, батенька, схемы. А жизнь сложнее, и узоры вышивает она вопреки всяким схемам. Конечно, когда-нибудь расслоение крестьянства пойдет быстрым темпом. Но пока «улита едет — когда-то будет», пока надобно признать, что при упадке земледелия и всеобщей разрухе господство в деревне буржуазии надо отложить, и Милюков преждевременно раскрыл объятия: он обнимет пустоту. И, с другой стороны, громадная масса малоимущего, бедного, с не налаженным хозяйством, поистине, масса русского трудового крестьянства будет еще долго бороться за одну цель с рабочим классом, за демократию, и в рядах такого крестьянства будет еще немало борцов за социализм. На этой перспективе можно строить еще расчеты на победу демократии над диктатурой, иначе все плоды революции слопает русский бонапартизм…
Так, поменявшись ролями, дискутировали эсер с меньшевиком зимой 1921 года.
Вне очереди перевели меня в МОК. Члены ЦК РСДРП и Бунда потребовали от ВЧК задержки меня в Бутырках до разрешения вопроса о всех членах ЦК. Я заявил протест против высылки меня в Туркестан для содержания под стражей. Спустя несколько дней я получил новый приговор, который гласил, что, вместо Туркестана, меня отправляют в Мезенский уезд Архангельской губернии. Член коллегии ВЧК Самсонов подтвердил в тюрьме, что я буду отправлен не в Мезень, а за тысячу верст от нее. Туда доставят меня на подводах или пешком. Я твердо решил сопротивляться.
МОК. Голодовка
С весны я не был в МОКе. За это время много воды утекло. Были избиения, развозы, голодовки и попытки восстановить во всей строгости тюремный режим, но все тщетно. ВЧК вынуждена была капитулировать перед заключенными. Прошло 7–8 месяцев, и снова в Бутырской тюрьме социалисты и анархисты добились республики, самоуправления, свободы. К концу ноября я застал уже законченной борьбу за открытие камер с отвинчиванием, порчей замков. МОК оказался целиком во владении политических. После прорыва ЖОКа женщины политические были