Собирался выступить и Виктор. Нервно делал заметки в блокноте, но слова еще не просил: ждал, слушал. Дали слово Никите Изотову. Он, видно, привык уже выступать перед людьми. Уверенно вышел, положил локти на трибуну, потом подался всем большим своим телом вперед и сказал:
— Давайте поговорим откровенно. Я старый горняк, и вы старые горняки. Мы поймем друг друга. — И он начал откровенный разговор о том, почему отстает Донбасс.
А за ним так же откровенно и по-хозяйски говорили другие. Очень бойко, смело выступил тихонький старичок Колесников. Виктор даже удивился. Горячо говорил Саша Степаненко, ученик Изотова, комсомолец. Попросила слова и старуха Королева. Она вышла в своем бабьем платочке, на трибуну не взошла, а стала подле, только левой рукой взялась за край трибуны. Говорила она без всяких записей и бумажек, и говорила не запинаясь, певучим своим, неожиданно звонким голосом, а правой рукой, ребром ладони, все время однообразно рубила воздух, словно шинковала капусту.
Большую речь произнес на конференции Лазарь Моисеевич. И из этой речи особенно запомнились Виктору слова: «Передовые люди Донбасса, храбрецы, герои угля, не сумели еще повести за собой остальную шахтерскую массу. Ваша задача, товарищи ударники, заключается в том, чтобы стать организаторами и повести за собой всех, кто отстает». Виктор много думал над этими словами. Хотел даже выступить, взять на себя перед всеми какое-нибудь лихое обязательство, какого никто другой тут еще не брал, но ничего особенного не придумал и слова не взял, а потом, когда конференция уже окончилась, жалел об этом.
Домой делегаты «Крутой Марии» возвращались в самом приподнятом настроении, даже дядя Прокоп повеселел.
— Ничего-о! — говорил он, бодро покручивая усы. — Сейчас Донбасс в унижении, будет опять в славе. Мы, шахтеры, такой народ — для нас в хвосте места нету. А вы что же не выступили, ребята, а? Оробели? — добродушно спросил он.
— А я в забое поговорю. Угольком! — лихо ответил Митя Закорко. — Вот и Виктора вызываю. Идет, что ли, Виктор?
— Идет! — отозвался Виктор. — Только я такое условие предлагаю: не кто больше угля вырубит, а кто больше учеников выучит.
— То есть как это? — озадачился Закорко.
Но дядя Прокоп понял и пришел в восторг.
— А что ж, верно, верно! Берись за это дело, Виктор! — подхватил он и. не выдержав, самодовольно засмеялся. — Это уж будут тогда вроде как мои внуки...
Дома делегатам пришлось выступить перед шахтерами. Свою речь Виктор начал так:
— Я, как делегат Вседонецкой конференции шахтеров-ударников... — Но сказал он это без всякой тени хвастовства, и не для хвастовства эти слова были сказаны. Тут же на митинге он взял на себя обязательство: выучить пять забойщиков. И Митю Закорко вызвал.
Сразу же после конференции на «Крутой Марии» произошли большие перемены. Прибыл новый заведующий шахтой, грузный, большой, молчаливый человек. О нем дядя Прокоп почтительно отозвался: «Старый горняк!» Скоро все на шахте стали звать заведующего Дедом. Приехал и новый главный инженер, Петр Фомич Глушков, человек тоже старый, а инженер сравнительно молодой. Дела на «Крутой Марии» пошли веселее. Вновь загорелась звезда над копром: включить рубильник было доверено лучшему забойщику шахты Виктору Абросимову. К тому времени он уже был коммунистом. Год назад, в Международный юношеский день, комсомольская организация передала Андрея и Виктора в партию.
Рекомендацию обоим дал Прокоп Максимович Лесняк. Дал с той торжественной суровостью, какая этому случаю приличествует, но только старым коммунистам ведома. «Вы смотрите! — казалось, говорил весь его строгий и парадный вид, когда, надев очки в тусклой серебряной оправе, подписывал он бумагу. — Смотрите, в какую партию я вас ввожу. Чувствуете? Ну, то-то!»
Приняли ребят единогласно, но переволновались они немало, особенно когда Виктор стал откровенно рассказывать историю бегства. А после собрания, притихшие, шли по темной улице домой и молчали, каждый по-своему переживая это самое великое событие в их жизни.
— Ну, а дальше как теперь жить будем? — наконец, тихо спросил Андрей.
— А работать! — отозвался Виктор. — Раньше рубали мы уголь по-комсомольски, теперь по-партийному надо рубать.
— Ас учебой как? Не поедем?
— С учебой успеется.
— Тогда давай хоть в вечерний техникум запишемся.
— Ну, давай! — не раздумывая, согласился Виктор.
Он согласился только потому, что этого Андрей хотел. А сам он в те поры и не собирался стать инженером или техником. Зачем? Ему и в забое хорошо. И с каждым днем все веселей и лучше. Однако, подчиняясь Андрею, он стал ходить по вечерам в техникум. Сперва скучал, потом привык. Но жил он, всей душой жил только в своем уступе.
За эти пять лет на «Крутой Марии» прожил он большую забойщицкую жизнь. Доводилось ему рубать уголек и крепкий, и мягкий, и «фиялку», как называют шахтеры мокрый, тяжелый пласт. Работал он и на аршинной «Аршинке», и на «Девятке», и на твердом «Алмазе», и на капризной, словно танцующей «Мазурке», и на хитром, увертливом «Никаноре», и на «Куцем» пласту, и на «Соленом», и на «Вонючем», прозванном так оттого, что тут уголь едко пахнет сероводородом, и на «Известнячке», где кровля хорошая, прочная, и шахтеры там работать любят, и на «Берале», где кровля слабая... Сколько километров прошел он со своим отбойным молотком за эти пять лет под землей? Сколько тысяч тонн угля выдал на гора?
В лето 1935 года он работал на новом горизонте 640, в третьей восточной лаве, у дяди Прокопа...
5
Паша Степанчиков, ученик Виктора, любил хвалиться перед ребятишками своей улицы.
— Вы хоть знаете, ребята, у кого я работаю? У самого Абросимова, Виктора Федоровича. От як! А вы знаете, как дядя Виктор уголь рубает? Як Буденный шашкой! А знаете, какой у него кулак! A-а! У него кулак — могила, смертью пахнет. Его на шахте все боятся, а он никого, даже Деда... От у кого я работаю!
В уступе он влюбленными глазами следил за работой своего учителя.
— Ой. дядя Виктор! — восхищенно шептал он.-— Он, як же ж вы здорово уголь рубаете!.. От я видел в цирке, как там на рапирах бились, — так куды там, у вас красивше!
Виктор слышал это и усмехался. Он любил, когда люди его хвалили, даже если это и Паша Степанчиков. Он и сам чуял в себе сейчас богатырские силы. Вот сбылось: размахнулся — улица, повернулся — переулочек. Когда-то он мог только мечтать об атом. Сейчас он легко давал две нормы в упряжку. Он бы мог давать и больше, с досадой подумал он, если б было где развернуться. Ему уже стало тесно в этом карликовом уступе. Что ему жалкие восемь метров? Вот и до полудня еще далеко, а он уже прошел их, дальше идти некуда. Ну что, Пашка? — сказал он, выключая молоток. — Конец свадьбе? — Он посмотрел, как летели вниз последние глыбы угля, потом заложил руки за голову, потянулся всем телом и сказал уже скучным голосом:
— Ну давай крепить, что ли.
Крепить он не любил. Он считал это не забойщицким, а подсобным, плотничьим делом. Какого черта должен он подбивать колышки под кровлю? И молоток полсмены лежит без дела.
Он сказал вдруг неожиданно для самого себя:
— Я б один мог пройти всю лаву...
Он сказал это сгоряча, со злости, оттого, что хмельно бродила в нем неистраченная забойщицкая удаль. Но увидел тень сомнения на лице своего верного ученика и нахмурился.
— Ты что, Пашка, не веришь? — грозно спросил он.
Пашка не верил. Он во все поверил бы, в любой подвиг своего героя, даже самый фантастический. Поверил бы в то, что дядя Виктор один, левой рукой раскидал в драке целую сотню шахтеров. Поверил бы, что в дальних выработках, куда Пашка Степанчиков и нос сунуть боится, дядя Виктор встретил самого Шубина и в единоборстве победил его. В любую сказку, в любую небывальщину свято поверил бы бедный Пашка Степанчиков. Но он был шахтерский мальчонка, внук и сын шахтера, и он не мог поверить в то, что дядя Виктор — даже дядя Виктор! — один за смену пройдет всю лаву — восемьдесят метров.
Он смущенно залепетал:
— Ой, дядя Виктор!.. Так это ж никак невозможно такое подобное... Вы як хочете...
— Ладно! — строго остановил его Виктор. — Крепи давай! — Сейчас он снова был весь в работе.
Еще два часа оставалось до конца смены, а Виктору больше нечего было делать в уступе.
— Ну, Пашка, — сказал он, усмехнувшись, — твое счастье, что попал ты к такому забойщику, как я. Можешь теперь свободно ехать на-гора да гулять, — твое счастье. А я к Андрею заверну.
Он собрал инструменты, сложил их в сумку и пополз в уступ к Андрею. Тот еще крепил. Виктор молча лег в сторонке, прямо на уголь. Отчего вдруг стало ему так невесело? Скучно, что ли?
Тихо потюкивал топорик — это Андрей подбивал обаполы под нависший корж. Андрей тоже скоро кончит урок, и тогда уж им обоим нечего будет делать в лаве. Придется ехать на-гора. Ну что ж, это хорошо, в бане толкотни не будет. Они свой дневной урок выполнили. С честью. Перевыполнили даже. Не стыдно людям в глаза глядеть... А выехать на-гора почему-то стыдно!