Читать интересную книгу Общество знания: История модернизации на Западе и в СССР - Геннадий Осипов

Дебаты по первому вопросу начались на первом же этапе Научной революции. Декарт был сторонником максимально полной и строгой формализации научного знания, отсеивая все, что не поддается кодификации и доказательству. Другие видели в этом требовании формализации ограничение научного метода.

X. Блюменберг пишет: «Впервые эту мысль достаточно полно развернул Лейбниц в своей полемике с Декартом. Он полемизировал с познавательным идеалом Декарта, заимствованного, как полагают, из математики, согласно которому ни один шаг в дедукции не может быть осуществлен без сжатого доказательства — фактически это метод геометрии Евклида, иногда отказывающийся от доказательства…: если бы она откладывала разработку теорем и проблем до тех пор, пока все аксиомы и постулаты не будут доказаны, то геометрии, вероятно, не было бы еще и сегодня — отказ от доказательства, отсрочка осуществления наиболее строгих требований — это условие возможности прогресса в познании» [74].

Гораздо более глубокий конфликт вызвала тенденция к установлению доминирующего положения научного знания и дискриминации других элементов всей системы. На защиту этой целостной системы выступил Гёте, попытавшийся совместить холизм натурфилософии с аналитической силой ньютоновской науки. Он ратовал за полноту сознания, которая требуется, чтобы познать сущность вещей и явлений.

Гейзенберг считает очень важными предупреждения, которые Гёте сделал относительно опасностей, с которыми сопряжено создание «общества знания». Он пишет в статье «Картина природы у Гёте и научно-технический мир» (1967): «Гёте опасался естественнонаучной абстракции и отшатывался от ее беспредельности потому, что ощущал, как ему казалось, присутствие в ней демонических сил и не хотел подвергаться связанной с этим опасности. Он персонифицировал эти силы в образе Мефистофеля» [93, с. 317].

Прежде всего, Гёте считал важным источником знания чувственное восприятие деятельности, сопряженное с художественным восприятием[66]. Он писал в предисловии к своему учению о свете: «Всякое рассматривание переходит в разбор, всякий разбор — в обдумывание — в установление связи, и можно сказать, таким образом, что при каждом внимательном взгляде на мир мы уже теоретизируем. Проделывать это в полноте сознания и самосознания, со свободой и иронией —…особое искусство, необходимое, если мы хотим, чтобы абстракция, которой мы боимся, была безвредной, а результат опыта, на который мы надеемся, — поистине жизненным и полезным» [93, с. 307].

Гёте предупреждал, что не следует переступать порог, ведущий к абстрактному. По словам Гейзенберга, он «был убежден, что отвлечение от чувственной реальности мира, вступление в эту беспредельную сферу абстракции должно принести с собой гораздо больше дурного, чем доброго»[67]. Гёте потерпел поражение, и научная абстракция на целый исторический период стала доминировать, как метод, в системе знания. Это признает Гейзенберг: «Мир, определенный ньютоновской наукой, мир, которого Гёте надеялся избежать, стал нашей действительностью, и понимание того, что партнер Фауста тоже приложил к этому руку, только усугубляет наши трудности. Но приходится, как всегда, мириться с этим… К тому же мы еще далеко не достигли конца этого пути» [93, с. 313].

В настоящий момент на этом пути мы находимся на распутье.

Быстрое развитие структур «общества знания» Запада привело к таким изменениям в самом западном обществе, в культуре и типе мышления, в представлениях о мире и человечестве, что вызвало общую тревогу и ощущение назревающего кризиса, во многом вызванного таким развитием. Это выразилось и во Всемирном докладе ЮНЕСКО «К обществам знания» (2005). Уже в предисловии к нему сказано: «О каком знании (или знаниях) идет в действительности речь? Следует ли согласиться с гегемонией научно-технической модели в определении законного и производительного знания?.. Потрясения, вызванные третьей промышленной революцией, а именно возникновением новейших технологий, фактически привели к появлению новой динамики. Профессиональная подготовка отдельных личностей и целых групп, научно-технические достижения и формы культурного самовыражения начиная с середины XX века переживают постоянные эволюционные изменения, в том числе в направлении роста их взаимозависимости. Последнее, признаем сразу, скорее хорошо, чем плохо, Возьмем в качестве примера хотя бы биотехнологии. Разве можно сегодня представить себе, чтобы их применение полностью игнорировало существующий культурный контекст? И можно ли вообразить себе науку, равнодушную к образованию и богатствам локального знания?» [119, с. 7].

Надо надеяться, что наука, ученые и человечество сильно повзрослели, XX век дал уроки, которые не могли пройти даром. Гейзенберг выразил надежду: «Дьявол, с которым Фауст заключил опасный союз, не окончательно овладел нашим миром». С этой надеждой и продолжим наши рассуждения, учитывая, что современная аналитическая философия, в общем, пришла к выводу, что «никаких резких и однозначных границ между наукой и вненаучными формами духовной деятельности просто не существует» [218].

Научное знание и этика

В общепринятом кратком определении понятия «общество знания» подчеркивается формулировка Д. Белла, согласно которой один из главных признаков этого общества — «решающее значение кодифицированного теоретического знания для осуществления технологических инноваций».

Поскольку во всей этой доктрине понятие «технологическая инновация» является очень общим (оно включает в себя социальные и даже интеллектуальные технологии), то утверждение Белла равноценно признанию, что кодифицированное теоретическое знание имеет «решающее значение» в целом для жизни этого общества. Все другие формы сознания занимают в этом обществе подчиненное положение и контролируются рациональным и даже теоретическим знанием. Как уже говорилось, оно становится высшим арбитром, легитимирующим фундаментальные стороны жизни общества.

Таким образом, в социологии «общества знания» следует выделить эту важнейшую сторону — это общество знания, а не совести. В нем отдается приоритет эффективности (силе), которую и обеспечивает знание, причем знание не традиционное, а именно научное. Хабермас считал, что наука «может превратиться в базовую идеологию, которая проникает в сознание деполитизированной массы населения и приобретает в этом сознании легитимирующую силу» [16].

Суть Научной революции XVII века и состояла в освобождении знания от этических ценностей, которые в то время формулировались в основном на языке религиозных представлений. Эти нравственные ценности включались в представление обо всех человеческих отношениях и действиях. Вебер писал: «В прошлом основными формирующими жизненное поведение элементами повсюду выступали магические и религиозные идеи и коренившиеся в них этические представления о долге» [86, с. 56].

Свобода познания была одним из первых «срезов» того понятия свободы, которое было положено в основание нового общества Запада. С тех пор борьба за эту свободу не прекращается и оказывает огромное влияние на все стороны жизни общества. В «обществе знания» эта борьба выполняет системообразующую функцию. Эта борьба породила глубокий конфликт и в самом «обществе знания» на Западе, и в обществах, которые испытывали модернизацию, то есть трансплантацию институтов и технологий западного общества. Главным содержанием этого конфликта является подавление рациональным знанием тех форм сознания которые оперируют этическими ценностями.

Бердяев писал в 1914 г. в работе «Смысл творчества»: «Никто серьезно не сомневается в ценности науки. Наука — неоспоримый факт, нужный человеку. Но в ценности и нужности научности можно сомневаться. Научность есть перенесение критериев науки на другие области духовной жизни, чуждые науке. Научность покоится на вере в то, что наука есть верховный критерий всей жизни духа, что установленному ей распорядку все должны покоряться, что ее запреты и разрешения имеют решающее значение повсеместно… Критерий научности заключает в тюрьму и освобождает из тюрьмы все, что хочет, и как хочет… Но научность не есть наука и добыта она не из науки. Никакая наука не дает директив научности для чуждых ей сфер» [69, с. 264].

Утверждая, что «научность добыта не из науки», Бердяев смягчал картину, видимо, боясь оказать поддержку антинаучным течениям. Эта попытка, неубедительна, ибо научное сообщество, как «новое священничество», с самого начала активно генерировало «научность» — хотя бы в виде идеологии. Насколько радикальные и важные директивы дает наука «для чуждых ей сфер», очень наглядно было показано во время перестройки и реформы в СССР и России.