наверное говорю: у тебя большие артистические задатки!
Василий, уходя, мычал в ответ что-то нечленораздельное.
Завидев эту картину, Шубин нахмурился.
– Это что еще за новости? – спросил он грозно.
Испугавшийся Жбырь попробовал было без объяснений уйти вслед за сыном.
– А ну стой, кому говорю! – прикрикнул Шубин. – Это когда ж ты, Вилимонтий, успел своего тугодума в артисты определить?
– А оне сами востребовали, Трофим Афанасьич, – промямлил в ответ Жбырь.
– Галиматья! – рассердился Шубин и здесь страшное подозрение закралось ему в голову. – Уж не своевольничал ли ты, остолопина? – взвизгнул он. – Я кому говорил: артистов не трогать? На версту не приближаться?
– Да оне первые! – канюча, продолжал врать Жбырь. – Статиста, говорят, надобно. А мой, вы же знаете, силён по этой части.
– Знаю-знаю я, по какой части твой балбес, – парировал Шубин. – Поесть да поспать он силен. Жрёт как целая рота! – Трофим Афанасьич выпучил глаза и изобразил старательную работу челюстями. – Всё жует и жует. Я его в солдаты забрею.
– Ну, обижаете-с… – помрачнел Жбырь.
– Да я из-за тебя дурака!.. Да они ж до сих пор не озолотили! – в ужасе воскликнул Шубин и шлепнул себя мясистой ладонью в лоб.
Далее отчаяние затмило ум городничего и всё для него происходило как в бреду. Отослав бестолкового Жбыря вон и настрого запретив ему появляться в зрительном зале, Шубин, натыкаясь на предметы, поплёлся по служебным закоулкам, и в самом темном углу заприметил артистов, тихо околачивающихся у бочки с надписью «Огурцi». Один был в женской одежде, другой в мешковатом костюме вроде цыганского. Оба выглядели весьма ветхо. Шубин раскланялся и стал городить совершеннейший вздор, в частности, завирался, что он-де тоже ярый приверженец демократии, а люди с опахалами обмахивали сугубо его сына, который болен якобы астмою, но «не мог пропустить представления любимых артистов» (при этих словах Шубин льстиво захихикал). Миллионщики, слушая шубинскую ерунду, переминались с ноги на ногу, пялились в пол и хранили полное молчание. Наконец, выговорившись, Шубин направился восвояси, ощущая полный крах. Артисты же что-то пробормотали вслед, поклонились и принялись лазать в бочку руками. «Мимо! – причитал Шубин. Голова его кружилась. – О, Господи, всё мимо! О, Боже!»
Он сам не заметил, как ноги принесли его во двор к шатру-буфету, подле которого толпилось великое множество народу. Трофиму Афанасьичу хотелось как можно дальше оттянуть миг встречи с супругой.
Очередь в лавку бурлила разговорами. Экзальтированные дамочки тоненькими дрожащими голосками восклицали: «Ах, что же сейчас будет?» «Безумие! Просто безумие!» Рассудительные барышни теоретизировали: «И ведь оба – достойные мужчины!» «Ха! А я бы обоих в оборот взяла. Да-да, и не смотрите на меня так!» «Аптека, конечно, прокормит… Но титул! Титул в аптеке не заработаешь!» Простаки мужского полу интересовались друг у друга: «Откудова баба? Артистов ведь два мужика и баста, а там какая-то баба». Кто-то просто присвистывал, не в силах справиться с эмоциями: «Ооох, завернули! Ооох, поддали парку!» Обрывки разговоров смешивались между собой, затем смешивались со стрекотом цикад, гусиным ором и мычанием коров и улетали в знойное голубое небо вместе с терпким папиросным дымом.
А Шубин брел сквозь людей. Очередь, кланяясь, расступалась перед городничим, освобождая тому местечко у прилавка. Тут же обнаружился радостный Никифор с разбухшим своим лицом, багровым и сальным от духоты.
– Трофим Афанасьишч! – вскричал он, пытаясь сладить с непослушным языком, попорченным пчелами. – Разрешите вошпольжоватьща. А не то цельных десять минут фтою, хоть бы кто сдвинулщя, – и с важным видом Никифор пристроился идти позади Шубина.
– Стакан самогону, – истребовал Шубин у лавочника и выложил на прилавок двугривенный.
Стакан он выпил единым махом, не сморщившись. Самогон обжег внутренности, в животе у Шубина тоскливо заурчало. Он внутренне подобрался. Настала пора возвращаться в зрительный зал, к жене.
В это время на пригорке, в стороне от средоточия народа, вглядываясь в дорогу, будто на эшафоте торчал сердешный друг Шубина смотритель изящных искусств фон Дерксен. Снующие туда-сюда прохожие кланялись ему, однако он давно уже не радовался многочисленности публики, приносящей ему барыши. Фон Дерксен лелеял лишь одну мысль: вот на горизонте, меж низеньких домишек появится заветная коляска и в ней будет – она… Однако не возвратился покамест даже мальчик отосланный с запиской. И вскоре фон Дерксену, совершенно мокрому от жары, пришлось покориться судьбе. Сгорбившись, он побрел назад в театр.
Антракт завершился. И вот уже публика, весьма довольная выпитым кваском, съеденными ватрушками и выкуренными папиросами, вновь набила зал под завязку и гудела в радостном предвкушении. Последние опоздавшие с величайшим трудом протискивались на свои места, часть из которых уже была занята более проворными наглецами. У дверей, пряча зловонное ведро за спиною, находился Федор Долин. Он внимательно вглядывался в лица входящих.
Свет в зале погас. Оркестр стал наигрывать тревожное крещендо. Занавес – причем только левая его часть – пополз в сторону, обнажая половину сцены. Взору зрителя представилась внутренняя часть аптечной лавки Алоиза. В помещении пока было пусто, по полкам гнездились склянки и пузырьки с лекарствами, на прилавке поблескивали весы и лежали свертки из желтой бумаги. Под потолком на толстой бечеве висело огромное чучело крокодила. На большом картонном окне в глубине сцены значилась лунная ночь. Вдруг в аптеке объявился Петер. Шел он крадучись, по-кошачьи и кутался в черный плащ с красным подбоем, словно бы замерз и всё никак не мог теперь отогреться. Петер остановился, снял шляпу, зыркающим взглядом оглядел помещение и заговорщицки полушепотом позвал:
Эй, Алоиз. Явился я.
Никто не отозвался барону. Тогда он сделал еще несколько шагов вглубь аптеки и вновь остановился, прислушиваясь. Лицо его казалось осунувшимся, глаза выделялись на бледном лице как две полыньи посредь заледеневшего озера.
Аптекарь!
– чуть громче и немного нахально позвал Петер. Тишина. Барон поднял глаза и заприметил крокодила. Петер негромко и быстро, как бы в лихорадке, заговорил:
Вот коркодилус, подле – рог витой…
С младенчества я думал, что в аптеках
Таится волшебство, и коль попросишь
Аптечника сердечно, во слезах,
То он в конце концов пойдет в каморку,
В реторту вложит вещество, зажжет,
И в ночь единую такое приготовит,
Что выпьешь и бессмертным станешь вдруг
И все твои родные! Вздор! Абсурд!
Никто не в силах отменить закона
Прихода смерти… Детские мечты!
Петер осклабился и распахнул плащ. Зрители увидели пришпиленные к поясу кинжальные ножны. Барон извлек оружие и резким ловким движением перерубил бечевку, держащую крокодила. Публика вздохнула. Чучело с глухим стуком ударилось о пол. Петер ткнул крокодила носком сапога и тихо засмеялся, пряча кинжал в ножны:
Еще с одной покончено химерой.