– Так оно и есть. Но разрешите полюбопытствовать, как вы здесь оказались? Неужели из-за того письма, которое вам сунул мальчишка?
– А… теперь мне понятно, что стоящие передо мной господа и есть те двое, что вели меня на Николаевском. А вы, как я понимаю, Владимир Карлович, судя по заношенному зипуну, косоворотке и яловым сапогам, и есть тот самый кучер, облюбовавший стоянку рядом с моим домом, не так ли? – по-доброму усмехнулся присяжный поверенный.
– А что было делать? Мой агент в трактире сообщил, что в закрытом кабинете он прислуживал трем подозрительным посетителям, обсуждавшим убийство какого-то адвоката. К сожалению, ни одного из них он раньше не видел… Я предположил, что этой жертвой могли оказаться вы, и в целях вашей безопасности приставил филеров. И как видите, Клим Пантелеевич, я не ошибся. Однако вы нас обхитрили и благополучно ускользнули от слежки.
– Тем не менее, господа, благодарю, что пришли на помощь. Правда, я был уверен, что преступник, легкомысленно истративший без малого весь боезапас, окажется у меня в руках, но он ушел… негодник. А что, Владимир Карлович, приглашу-ка я вас отведать вишневой наливочки? Как вы на это посмотрите? – радушно предложил Ардашев.
– С превеликим удовольствием, Клим Пантелеевич. Я-то человек свободный, но, боюсь, вашей супруге столь поздний визит незваного гостя может не понравиться.
– А мы не станем будить Веронику Альбертовну и расположимся прямо в моем кабинете. Ну что, принимаете предложение?
– Как же тут не согласиться!
Фаворский, Ардашев и двое полицейских в коляске доехали до роскошного здания, принадлежащего присяжному поверенному. Стук копыт одинокого экипажа гулко отдавался в ночной тиши спящего города. Ротмистр, дав напоследок указания подчиненным, отпустил их и направился вслед за Ардашевым. Они тихо прошли в мирно спящий дом, куда совсем недавно могла вселиться беда.
32
Скитания грешной души
С тех пор, как Полина спасла Михаила, предупредив о скором визите жандармов, прошло несколько дней. За это время в ее душе успела раствориться обида и вновь поселилась любовь. Они жили вдвоем на краю города, в небольшой свежевыбеленной хате с русской печью посередине и светлыми сенями.
Но первую ночь после вынужденного бегства Михаил провел на земляном полу, подстелив вместо матраса старое студенческое пальто. Девушка не позволила ему лечь рядом и ледяным молчанием отвергала его извинения, уговоры и оправдания. Вскоре она не заметила, как уснула.
Утро пришло с первыми лучами солнца, едва пробивающимися сквозь неровное, бугристое стекло маленьких неказистых, будто слюдяных окон, за которыми виновато покачивались кряжистые ветви старой жимолости. Открыв глаза, она поняла, что рядом никого нет. И тогда девушка дала волю своим оскорбленным и преданным чувствам. Жестокая и непримиримая к врагам эсерка ревела навзрыд, рыдала, уткнувшись в подушку, голосила не переставая, с надрывом и подвываниями, пока наконец не почувствовала, что отпустило… Как в детстве, она села на краешек деревянной, сбитой из свежеструганных досок кровати и, размазывая по лицу рукавом ночной рубашки слезы, стала понемногу успокаиваться.
Дверь распахнулась, и со скрипом не смазанных петель в комнату ворвался Михаил. Он стоял с огромной охапкой белых хризантем и улыбался. Одетый в простую крестьянскую одежду: темные штаны из грубой материи и светлую косоворотку, – возлюбленный казался еще моложе своих лет. Преклонив перед ней колено и вытирая с ее лица слезинки, он прочитал:
– Как солнце, мне твоя улыбка дорога! Ты взглянешь весело – я пытку забываю… Но тверже и острей я лезвия не знаю, Чем блеск очей твоих перед лицом врага. То – оскорбленная души твоей святыня Глядит, безмолвная, как гордая звезда… Я втайне умилен, тебе молюсь тогда: И ненавидишь ты, и любишь как богиня.
– Это кто? Бальмонт или Сологуб? – все еще всхлипывая, спросила Полина.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
– Петр Якубович…
– Скажи, ты ее больше не любишь?
– Нет. Теперь ты у меня единственная…
– А почему «теперь»?
– Потому что я видел, как ты плачешь…
Полина часто заморгала красными и распухшими от слез глазами и, уставившись в пол, тихо произнесла:
– Ты знаешь, мне порой кажется, что это все зря… Убийства, грабежи… Что мы расскажем своим детям? И будут ли они у нас? Или нас ждет виселица? Мне страшно… А если наша борьба бессмысленна и крестьянская революция – утопия? Послушай, милый, давай все бросим и уедем в Америку. Там нас никто не узнает, и мы начнем жить заново. А?
– Не знаю, возможно, ты и права. Но тогда нам понадобятся деньги и новые паспорта. Придется скрываться и от полиции, и от своих… А значит, нужен еще один экс – последний.
Минула неделя с того памятного разговора, и Михаил готовился выполнить работу, за которую ему уже неплохо заплатили. Неожиданно в окно постучали условленным стуком… Отворив дверь, он увидел Рваного с перекошенным от боли лицом.
Из сбивчивого рассказа абрека стало понятно, что его постигла неудача. Он не только не смог прикончить адвоката, но и сам чуть было не оказался в его руках. Выручили часы, которые Рамазан забрал у застреленного Полиной фельдъегеря во время прошлого налета. Пуля, отрикошетив от серебряной крышки, сломала горцу ребро, и теперь нестерпимо ныл правый бок. Тавлоев морщился, но терпел, пока Полина мазала йодом больное место.
– Да, Рамазан, адвокат этот как заговоренный. Все ему нипочем. Ладно, закончим с почтовой каретой и наведаемся к нему домой. А вот там и поговорим… Ты поешь и ложись спать, в сенях постелено. А рано утром поезжай к цыганам. Долго тебе здесь оставаться нельзя. Опасно. Не ровен час, соседи околоточному донесут, что квартирант подозрительный поселился. А мне завтра вечером надо одно важное дельце провернуть…
Михаил вышел из хаты во двор. В тишине пели сверчки и в темном небе холодным светом мерцали неприступные мертвые звезды. Луна опустилась так низко, что, казалось, ее можно было достать руками, стоило лишь потянуться. Ночная красота ранней осени совсем не трогала, и на сердце у беглого каторжника было неспокойно. Вторую ночь его мучил один и тот же кошмар – картина его собственной смерти. Лихорадочно проснувшись от холодящего спину страха, он уже не мог сомкнуть глаз до утра. Казнь вырисовывалась настолько явно, что еще во сне становилось жутко и хотелось, как в малолетстве, расплакаться.
Виселица стояла посередине тюремного двора. К зарешеченным окнам сырых камер приникли сотни арестантских глаз. Его, одетого в чистое исподнее, в кандалах и под барабанный бой выводят во двор и по ступенькам помогают подняться на эшафот. Ноги подкашиваются, но ему не дают упасть и все время поддерживают сзади. Барабаны ненадолго стихают. Толстый полицейский невнятно и монотонно зачитывает конфирмацию, то и дело вытирая потное лицо грязным платком. Торопливо подбегает тюремный кузнец и выверенными ударами расковывает цепи. Батюшка дает приложиться к кресту и, прочитав короткую молитву, поспешно уходит. Распугав на крыше ворон, по округе разносится жуткая барабанная дробь, и тощий невысокий кат[3] умелым движением надевает на голову осужденного белый саван, а поверх него набрасывает петлю, заранее смазанную салом. Узника ставят на западню. Офицер, будто страшась неотвратимой Божьей кары, трусливо и неуверенно машет платком в сторону виселицы, и в ту же секунду палач одним махом выбивает подпорки… Приговоренный раскачивается в судорожных конвульсиях и постепенно замирает.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Сегодня наступала третья ночь, и Евсеев боялся, что ужас снова наведается и сон станет вещим. Надо бы, наверное, сходить в церковь и вымолить у Господа прощения, и тогда, возможно, могло бы и полегчать. Правда, в этом случае пришлось бы повиниться во всех кровавых прегрешениях, а каяться он давно разучился, да и столь тяжкие грехи одними молитвами искупить невозможно.