Во всем этом было много правды. По крайней мере, первое столкновение с армией обеих сторон производило именно такое впечатление. Было печально смотреть на отправляемых к полям битвы французиков в красных штанах, и было весело наблюдать англичан. По улицам разбросаны были палатки, так как в домах англичане поместиться не могли. Они вели тут все свое несложное хозяйство, сидели кружками, готовили себе какой-то суп, вынимая консервы из жестяных банок. Беспрестанно можно было видеть какого-нибудь геркулесовского сложения молодого человека, который, обнажившись до пояса, мыл себе шею и грудь или, окончив это занятие, перед маленьким зеркальцем расчесывал пробор в своей рыжей шевелюре.
Очень элегантными казались офицеры и генералы, лишь незаметными отличиями отмечавшиеся среди солдат, как будто научно приспособленные к ожидавшему их делу. Большая часть офицеров не носила никакого оружия, кроме маленькой тросточки, вроде стека. Этим подчеркивалось, что дело офицеров не драться, а командовать. Старики генералы, принимавшие парады, на удивление бретонцам имели в высшей степени бравый вид, несмотря на свои седины. Все это казалось веселым.
Однако пасть войны раскрывалась все шире, положение становилось все серьезнее, надежды на быструю победу угасли. Страшно вырастала опасность непосредственного нашествия неприятеля, и, вероятно, многие из тех веселых англичан, которые, оскалив большие зубы, выгружались на берег Франции, были уже изрублены в колоссальной военной мясорубке.
Местные власти обратились к нам, русским, жившим в Сен-Нэзере (все мы были эмигрантами), с приглашением определить свое отношение к войне, присоединившись либо к русской, либо к французской армии.
Однако все мы по разным причинам, непосредственно и по закону о военной службе не подлежали призыву или, по крайней мере, наши возрасты не были еще призваны, а о волонтерстве мы и не думали.
Все же настоящей картины войны и подлинного ее понимания у меня не было до тех пор, пока я не приехал в Париж. Здесь было гораздо больше источников, сведения были несравненно более ярки. Бродившие у меня прежде сомнения относительно правильности распределения света и тени превратились в полную уверенность.
Почти непосредственно после моего приезда в Париж я уже выступал публично, стараясь использовать все имевшиеся у меня материалы и осветить вокруг меня умы, разгоняя патриотический туман, сильнейшим образом обнявший нашу эмиграцию, в особенности после франкофильской декларации Плеханова.
Помню первое бурное собрание русской колонии, на котором я участвовал. Позиции тогда уже определились. Плехановцы рвали и метали по поводу «дезертирского и наивно-космополитического» поведения интернационалистов. Ряды же интернационалистов, как эсеров, так и социал-демократов, быстро крепли и организовывались.
По правде сказать, положение интернационалистов в Париже сразу же сделалось чрезвычайно пиковым. За нами установлена была слежка, каждую минуту мы могли ожидать высылки из Парижа или ареста.
Несколько спасали нас прежде установившиеся хорошие отношения с французскими социалистами, которым было стыдно отказать нам в поддержке и которые, как известно, вплоть до Геда все заняли патриотическую позицию и потому имели вес в правительстве.
На этом собрании, о котором я говорю, выступал, между прочим, тов. В. (не знаю, остался ли он жив), который был моим коллегой в качестве корреспондента некоторых радикальных русских газет. Это был очень искренний эсер. Вместе с другими В. посчитал нужным вступить во французскую армию. Кажется, именно он вовлек во французскую армию и талантливого молодого художника Крестовского, много обещавшего и вскоре самым непутевым образом убитого в траншеях. Этот товарищ с величайшим надрывом, почти со слезами на глазах говорил, что дело не в политической оценке воюющих сторон, а в том, что народ пошел теперь на поле битвы, в траншеи, что он будет там страдать и погибать и что революционеры, т. е. друзья народа, должны быть вместе с ним.
Кто-то из интернационалистов (кажется, Антонов-Овсеенко, — сейчас не могу уже точно вспомнить, кто именно), обрушиваясь на него пламенной речью, доказывал, что дело революционеров не идти в стадном порядке туда, куда капиталисты погнали рабочих и крестьян, а встать грудью за их интересы и объяснить им, ценою какого угодно риска для себя, обман и насилие, жертвами которых они становятся, — кажется, именно Антонов-Овсеенко сказал тогда яркую и верную фразу: «Во всяком случае, гораздо почетнее умирать под расстрелом буржуазии за войну против войны, чем быть убитым немецкой пулей рядом с преданными и проданными своими капиталистами французскими рабочими».
Ко времени моего переезда в Париж организовалась уже редакция ежедневной газеты «Наше слово». Нельзя недооценивать заслуг инициаторов товарищей Мануильского и Антонова-Овсеенко — в этом деле. В самом деле, создать, можно сказать, в пасти льва, в воинствующем Париже, да еще в момент опасности поражения для Франции ежедневную интернационалистскую газету, которая всеми буквами, белым по черному, каждый день боролась с войной и представляла собой сплошную пламенную прокламацию против нее, — это было трудно.
Я убежден, что если бы газета «Наше слово» издавалась па французском языке, ее сразу же прихлопнули бы и всех сотрудников арестовали бы, но на русском языке ее кой-как терпели; не очень, впрочем: редакторов постоянно таскали на всякие особые допросы, грозя беспрестанно конфискацией, — целые полосы ее появлялись белыми, и позднее пришлось даже изменить наименование.
Сначала газета была плодом почти личной инициативы названных товарищей, но потом в редакцию вошли и Троцкий, и Мартов, и я, и целый ряд других товарищей, и вокруг «Нашего слова» организовалась большая группа русских социал-демократов, все теснее связывавшихся с интернационалистами и с партией социал-революционеров, победоносно противопоставлявшая свою точку зрения все бешеней бушевавшему шовинизму.
Беда позиции «Нашего слова» заключалась в том, что мы растянулись довольно длинным цугом.
Помню, когда я написал первую статью против Плеханова, где прямо размежевывался с ним и указывал на то, что надо торопиться выбраться из гнилого болота военной паники и военного угара и что мы, интернационалисты, должны определенно клеймить тех товарищей, как бы они ни были авторитетны, которые не опомнились и до сих пор продолжают защищать Антанту, роль которой в кровавой трагедии вполне выяснилась, — то редакция колебалась, нужно ли и даже можно ли сделать такой выпад.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});