– Как попасть к Горькому? – торопливо сказал художник. – Вы не можете познакомить меня с ним?
– А зачем вам это?
– Нужно до зарезу.
– Написали роман и хотите получить аттестацию Алексея Максимовича?
– Да нет, какой там роман! Я хочу написать с него портрет. – К Горькому очень трудно попасть. Зачем вам именно он, пишите с кого‐нибудь другого.
– Какой вы, однако, чудак! Кому нужен портрет с кого‐нибудь другого? А портрет Горького у меня купят, особенно если он на нем распишется.
– У вас есть заказчик?
– Теперь нет заказчиков. Кто‐нибудь да купит. Музей Революции, или ГИЗ, или трест сжатых газов. Горький теперь в моде. Устройте мне это знакомство.
Но оказалось, что я сам незнаком с Горьким и ходов к нему не имею. Художник, огорченно прищелкивая языком, надел тяжелое, словно не ватой, а оловом подбитое пальто и стал прощаться.
– А как дела вообще?
– Плохи. Нет сбыта, рынка нет.
– Но все‐таки… – Не все‐таки, а именно.
И, стоя у вешалки, где пальто висели, как убитые волки, художник произнес печальный монолог о музеях, которые почти ничего не покупают, о клубах, загромождающих свои подоконники бюстами машинной выработки, о рабочих и служащих, которые обходятся покуда без живописи.
– А нэпманы?
– Это зверье картин не покупает. Не та стадия развития! Засим – до свиданья! Пойду еще в один дом, попробую все‐таки насчет Горького.
Через месяц мы снова встретились. Как и прежде, на бумажном костюме художника торчали во все стороны волоски и зловеще поблескивал ящеричный галстук. Но художник был весел.
– А я напал‐таки на жилу!
– Написали портрет?
– Написал и продал.
– С Горького?
– Сказали! С Горьким ничего не вышло. Я одного замечательного старика написал.
– Какого старика?
– Это тоже, знаете, редкая комбинация. У меня есть один приятель, старый политкаторжанин. Живет он в общежитии ветеранов. И однажды застал я у него какого‐то очень живого и очень сердитого старика.
– Познакомьтесь, – говорит мне приятель, – это товарищ Дегейтер, автор «Интернационала».
Я читал о его приезде из Франции. Он тут в Москве выступал и даже сам дирижировал оркестром, исполнявшим «Интернационал».
– А не согласится ли он, – говорю я, – позировать мне для портрета?
– Надо узнать. Пробудет он здесь порядком. Он приехал сюда с французскими коминтерновцами и вместе с ними, видно, уедет.
Стали они разговаривать, и старик сразу согласился. Оказалось, что он изрядно скучал. Спутники сидят на конгрессе, а он особенно много носиться по городу не может. Возраст. Написал я с него хороший портрет, он сделал свой автограф, и все это я продал в один из исторических музеев.
– И много получили?
– Получил 200 рублей.
– И вы довольны?
– Ну еще бы. Это почти все мои доходы за полгода!
– А дальше как? Предвидится работа?
– Не знаю. Все может быть. Может, Ромен Роллан приедет. Тогда постараюсь к нему пробиться.
На этом кончился наш замечательный разговор. Чтобы художнику продать картину, нужно необыкновенное стечение обстоятельств.
Нужно, чтобы из Франции в Москву приехал знаменитый человек, чтобы человек этот был автором «Интернационала», чтобы он был стар, не мог выйти из комнаты и очень скучал, покинутый товарищами, занятыми делом.
Тогда художник может написать с него портрет и продать за очень скромные деньги.
Счастливый художник!
1929
Как делается весна
Весна в Москве делается так.
Сначала в магазинной витрине фирмы «Октябрьская одежда», принадлежащей частному торговцу И. А. Лапидусу, появляется лирический плакат:
ВСТРЕЧАЙТЕ ВЕСНУ В БРЮКАХ И. А. ЛАПИДУСАЦены умеренные
Прочитав этот плакат, прохожие взволнованно начинают нюхать воздух. Но фиалками еще не пахнет. Пахнет только травочкой-зубровочкой, настоечкой для водочки, которой торгуют в Охотном ряду очень взрослые граждане в оранжевых тулупах. Падает колючий, легкий, как алюминий, мартовский снег. И как бы ни горячился И. А. Лапидус, до весны еще далеко.
Потом на борьбу с климатом выходят гастрономические магазины. В день, ознаменованный снежной бурей, в окне роскошнейшего из кооперативов появляется парниковый огурец.
Нежно-зеленый и прыщеватый, он косо лежит среди холодных консервных банок и манит к себе широкого потребителя.
Долго стоит широкий потребитель у кооперативного окна и пускает слюни. Тогда приходит узкий потребитель в пальто с воротничком из польского бобра и, уплатив за огурец полтора рубля, съедает его. И долго еще узкий потребитель душисто и нежно отрыгивается весной и фиалками.
Через неделю в универмагах поступают в продажу маркизет, вольта и батист всех оттенков черного и булыжного цветов. Отныне не приходится больше сомневаться в приближении весны. Горячие головы начинают даже толковать о летних путешествиях.
И хотя снежные вихри становятся сильнее и снег трещит под ногами, как гравий, – весенняя тревога наполняет город.
Три писателя из литературного объединения «Кузница и усадьба» также путем печати оповещают всех, что пройдут пешком по всей стране, бесплатно починяя по дороге кастрюли и сапоги беднейших колхозников. Цель – ознакомление с бытом трудящихся и собирание материалов для грядущих романов.
Универмаги делают еще одну отчаянную попытку. Они устраивают большие весенние базары.
Зима отвечает на это ледяным ураганом, большим апрельским антициклоном. Снег смерзается и звенит, как железо. Морозные трубы вылетают из ноздрей и ртов граждан. Извозчики плачут, тряся синими юбками.
В это время в универмагах продают минеральные стельки «Арфа», радикально предохраняющие от пота ног.
Горячие головы и энтузиасты покупают минеральные стельки и радостно убеждаются в том, что соединенными усилиями мороза и кооперации качество стелек поставлено на должную высоту – ноги действительно не потеют.
А снег все падает.
Не обращая на это внимания, вечерняя газета объявляет, что прилетели из Египта первые весенние птички – колотушка, бибрик и синайка.
Читатель теряется. Он только что запасся саженью дров сверх плана, а тут на` тебе – прилетели птицы, которые в своих клювах привозят голубое небо и жаркие дни. Но, поразмыслив и припомнив кое‐что, читатель успокаивается и закладывает в печь несколько лишних поленьев.
Он вспомнил, что каждый год читает об этих загадочных птичках, что никогда они еще не делали весны и что самое существование их лежит на совести вечерней газеты.
Тогда «вечорка» в отчаянии объявляет, что на Большой Ордынке, в доме № 93, запел жук-самец и что более явственного прихода весны и требовать нельзя.
В этот же день разражается певучая снежная метель, и в диких ее звуках тонут выкрики газетчиков о не вовремя запевшем самце с Большой Ордынки.
Наконец галки начинают тяжело реять над городом и по оттаявшим железным водосточным трубам с грохотом катятся куски льда. Наконец граждане получают реванш за свою долготерпеливость. С удовольствием и сладострастием они читают в отделе происшествий за 22 апреля:
Несчастный случай. Упавшей с дома № 18, по Кузнецкому мосту, громадной сосулькой тяжело изувечен гражд. М. Б. Шпора-Кнутовищев, ведший в вечерней газете отдел «Какая завтра будет погода». Несчастный отправлен в больницу.
Повеселевшие граждане с нежностью озирают ручейки, которые, вихляясь, бегут вдоль тротуарных бордюров, и даже начинают с симпатией думать о Шпоре-Кнутовищеве, хотя этот порочный человек с февраля месяца не переставал долбить о том, что весна будет ранняя и дружная.
Тут, кстати, появляется в печати очерк о Кисловодске, принадлежащий перу трех писателей из группы «Кузница и усадьба». И граждане, удивляясь тому, как быстро теперь ходят писатели пешком, убеждаются в том, что весна действительно не только наступила, но уже и прошла.
1929
Диспуты украшают жизнь
Непреодолимую склонность к диспутам люди начинают проявлять еще с детства.
Уже в десятилетнем возрасте будущие диспутанты заводят яростные споры по поводам, которые даже при благожелательном рассмотрении могут показаться незначительными.
– Кто плюнет на наибольшее расстояние?
Или:
– Кто раньше прибежит от Никитских ворот к памятнику Пушкина – Боба или Сережа Вакс?
Словопрению здесь уделяется самое малое время. Противники быстро приступают к практическим испытаниям – либо мечут дальнобойные плевки, либо наперегонки мчатся по скрипучим от гравия аллеям Тверского бульвара с благородном стремлении первым финишировать у монумента великого поэта.
Диспут кончается тем, что Боба верхом на Сереже Вакс возвращается к исходному месту. Дикая радость сияет на лице Бобы. О том, что победил именно Боба, свидетельствует также его выгодная позиция на плечах маленького Вакса.