— Что случилось? — спросил я.
— Ничего, — ответила она. — Какой неприятный человек сидел там у камина!
В скором времени мы познакомились с ним, а также с черным котом (последний, как выяснилось, принадлежал Лену Хассету). Гость оказался Сержем Скобелевым, русским пианистом, чья слава ширилась день ото дня. Его любопытные маленькие глазки с вожделением уставились на Изиду; девушку так и передернуло от отвращения.
Веселье все разгоралось, пели песни, начались и танцы; выбрав правильный момент, когда следовало уступить просьбам Хассета, Скобелев согласился сыграть.
— Кстати, — заметила дама-журналистка, сидевшая на полу рядом со мной, — Скобелев сочинил немало вещей, но ни одна из них не была опубликована.
— Ах! — раздался хриплый шепот. Я оглянулся через плечо и увидел, что за нами, в тени, прячется Морис Клау. — Сколь странно! Он отказывается публиковать свои сочинения?
— Решительно! — потрясенно сообщила дама. — Он считает, что никто другой не сможет их исполнить.
— В самом деле? — прохрипел Морис Клау. — Быть может, он прав. Сейчас мы сами услышим и рассудим.
Он смолк. Музыкант, сев за пианино, заговорил:
— Леди и джентльмены, — произнес он на ломаном английском. — Вам известно, что друг всех нас, добрый старый Хассет, снимает эту мастерскую, потому что в ней обитает призрак. В ней сделано преступление, о да, и я сыграю вам прелюдию, которую недавно сочинил. В своем сочинении, что подходит к случаю, я пытаюсь выразить музыкой жажду кровопролития.
Последовало смущенное молчание; он помедлил и заговорил снова:
— Некоторые из вас знают, что все мои композиции являются эмоциями, попытками изобразить впечатления с помощью аккордов. Некоторые впечатления недоступны, изобразить их невозможно — ибо атмосфера, атмосфера, это главное! Теперь я изображу вам историю этой студии.
Произнеся свою речь, он начал играть; раньше мне не доводилось его слышать, и с первых же нот я понял, что своим инструментом музыкант владел мастерски. И в самом деле гений, подумалось мне. И тема, и ее обработка были необычайны, гротескны. В его манере игры было нечто, что не поддавалось объяснению; он обладал поразительной, сверъестественной силой.
Но вот прелюдия закончилась, и наступила тишина, которая была красноречивей любых аплодисментов.
Она длилась лишь мгновение, конечно. Раздались восторженные восклицания. Но для меня это мгновение тишины оказалось достаточно долгим, чтобы услышать за спиной шорох — Морис Клау извлек свой пузырек. Когда аплодисменты и возгласы стихли, прямо над ухом у меня раздался его голос:
— Эта прелюдия дурной имеет запах. Скоро, дитя мое, Изида, отправимся в путь. Поздно становится. Быть может, мистер Хассет позволит мне телефонировать шоферу, так как отпустил я его? Можно ли? прекрасно. Сколь чудесна сия прелюдия.
Скобелев оказывал Изиде Клау все более смелые знаки внимания. Затем отец что-то шепнул ей, и я с удивлением заметил, что она перестала избегать русского пианиста и даже снизошла до улыбки. Когда прибыл автомобиль, Клау предложил отвезти Скобелева в отель, и тот, как я и ожидал, принял это предложение.
Откровенно признаюсь, что музыкант мне не нравился. Он не понравился мне с первого же взгляда, и более близкое знакомство ничуть не изменило мое первое впечатление. Изиде, сомнений быть не могло, он также был противен. Поэтому я рассудил, что она играет предназначенную ей роль, хотя цель этой постановки оставалась для меня непонятна.
Всю дорогу от Челси до отеля Морис Клау разглагольствовал о музыке: я и не знал, что он разбирается в музыкальных материях. Видимо, Клау решил потешить невероятное самолюбие Скобелева, ибо этот человек и впрямь казался памятником собственному тщеславию. Путь он и был гением, но характер у него был отвратительный.
Я подозревал, что Скобелев постарается задержать нас в отеле — точнее, задержать Изиду Клау (едва ли стоило сомневаться, что он с радостью избавился бы и от Мориса Клау, и от меня). Однако я не был готов к тому, что Клау согласится зайти на огонек к Скобелеву.
Мы вышли из автомобиля; я колебался, не зная, принять ли нехотя сделанное приглашение музыканта либо отправиться пешком домой — как вдруг приметил хорошо знакомое мне выражение в глазах Клау, блестевших за стеклами пенсне.
Я внезапно осознал, что мне уготована роль второстепенного актера в таинственной комедии, поставленной гением из антикварной лавки близ Старой лестницы в Уоппинге.
Русский занимал роскошный номер, и в конце концов Морис Клау с притворным вздохом поддался на его настойчивые уговоры выпить стаканчик вина перед возвращением домой.
Скобелев, как мог, старался проявлять радушие: предложил нам сигары и сигареты, откупорил бутылку «Боллинджера»[38].
Мы с Клау курить не стали, но Изида приняла сигарету; сидя на кушетке, она молча выпускала кольца дыма и следила за тщеславным русским музыкантом сквозь полуопущенные ресницы.
В номере стоял рояль. Морис Клау, так и не прикоснувшийся к вину, попросил Скобелева еще раз сыграть нам прелюдию, которую мы слышали в мастерской Хассета.
Пианист пожал плечами, бросил взгляд на Изиду и сел за рояль. Он бросил дымящуюся сигарету в маленькую пепельницу, любовно прикоснулся к клавишам, и моя душа вновь застонала, истерзанная звуками его музыки.
Когда замер отзвук последнего аккорда, заговорил Морис Клау:
— Прекрасно, великолепно. Просто великолепно. А теперь, — он поднялся на ноги, — старый я, надоедливый человек, рассеянный старый дуралей. Могу ли я телефонировать шоферу? Я только что вспоминаю, что Изида оставляет в машине свою горностаевую накидку. Не так ли, дитя мое?
— О Боже, да! — воскликнула Изида.
Клау неуклюже обошел вокруг рояля, пересек комнату, снял трубку телефона и отчетливо произнес:
— Будьте любезны попросить шофера мистера Мориса Клау принести из машины плащ. Да, хорошо, прекрасно.
Он повесил трубку и обернулся к нам, пожимая плечами:
— Столь соблазнительна та накидка, — пояснил он, — для рыщущего в ночи татя.
Я заметил, что Изида внезапно побледнела. Она вскочила с кушетки и пожирала глазами Скобелева. Музыкант, похоже, не без удовольствия встречал взгляд прекрасных черных глаз — как вдруг раздался властный стук в дверь.
— Войдите! — отрывисто приказал русский.
Дверь отворилась. На пороге стоял инспектор уголовной полиции Гримсби!
Морис Клау мотнул головой в направлении Скобелева. Застыв от удивления, я услышал, как Гримсби сказал:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});