сарае. Двое малышей покрупнее спали на одной койке, лежа головой к ногам, чтобы можно было бить друг друга по лицу.
Мальчики. Он и его родной брат были такими же, когда были маленькими. Ссорились и дрались, как никто другой. Но пусть кто-нибудь другой попробует поиздеваться над одним из них? О, за это придется заплатить, и немало.
На другой койке, зажатой между печкой и дровницей, лежала его Дейзи. Она была такой хорошей девочкой. И всегда была. Неприхотливая. Неутомимая. Присматривала за малышами, присматривала за мамой. Делала все возможное, чтобы в доме было чисто, работа была сделана, тряпки, которые они называли одеждой, были в порядке.
Двенадцать лет, а на нее уже навалилась вся тяжесть мира. Даже в дремоте линии беспокойства избороздили ее брови, состарив ее не по годам. Как будто ее сны были наполнены работой и трудом, а не счастливыми сценами.
В то время как он, ее бесполезный предлог для па, заботился лишь о том, где взять следующую бутылку.
"Прости, девочка", — пробормотал он, и слезы потекли по его щетинистым щекам. "Прости. Ты служила хорошо".
Он достал свой поясной нож. Металл заскрежетал по металлу, выходя из ножен. Нож выглядел тупым и ржавым. Он надеялся, что он достаточно острый для этой работы. Он не точил его на точильном камне уже… не мог вспомнить.
Его Маргаритка сморщила носик при его приближении. Дыхание виски? Его общий немытый запах? Если бы она проснулась, то бросила бы на него такой взгляд, и Майло не думал, что сможет его выдержать.
Боже, как дрожали его руки! Он чувствовал, как слабеет его воля, и ругал себя позорным трусом.
Один-единственный правильный поступок! Это единственное, последнее, единственное правильное дело!
Прикрыв дрожащей рукой глаза — чтобы не видеть этого взгляда, на случай, если она все-таки проснется, — другой он поднес острие клинка к ее горлу.
Оно…не было острым. Совсем не острое.
Ему пришлось сильно надавить. Пришлось пилить и упираться всем весом. Прикрыть ей глаза. Прижимая ее голову к койке. Кровь пузырилась, как сырая нефть, поднимаясь из глубины… ее рот глотал, как глотает рыба, попавшая на берег… она билась и царапалась о его руки… она боролась… она затихла.
Майло опустился на пол рядом с ее кроваткой и тихо заплакал. Его девочка, о, его девочка, его хорошая Дейзи-девочка!
Но он сделал это. Он сделал это, а с остальными будет легче.
Встав, он подошел к кровати, где среди кучи котят и малышей спала его жена. Она была едва ли не кожа да кости. Волосы ломкие, как солома. Чаще всего она не могла просидеть и часа, не говоря уже о том, чтобы стоять или есть.
Док Малдун подозревал, что на этот раз у нее был рак. Рак, растущий там, где больше никогда не будет детей. Он ничего не мог с этим поделать, кроме как давать ей лауданум, но даже его нужно было разводить, чтобы он рассасывался. Может быть, специалист, сказал он… не только из Уинстон-Сити, но и из большого города, настоящего города.
Она тоже заслуживала лучшего. Все они заслуживали. Все, кроме него. Он имел гораздо больше лучшего, чем заслуживал, и растратил это впустую. Эгоистично, неблагодарно и глупо.
Когда он впивался в ее любимые черты с такой же жаждой, с какой он выпил бы свежую бутылку, началась стрельба и крики.
Темные ангелы смерти, их миссия бесшумной резни внезапно превратилась в дикую полуночную перестрелку!
Это разбудило малышей. Это разбудило его жену.
И вот он стоял над ней в свете свечи, нож в его руке все еще капал кровью их дочери.
"Майло?" — шептали ее потрескавшиеся губы.
"Прости меня", — всхлипывал он. "Мне чертовски жаль!"
Неужели он думал, что будет легче? С ней и малышами?
Как и все остальное в его жизни, он ошибался.
* * *
Нейт Баст не ожидал такой смерти.
Черт, на каком-то уровне он ожидал, что никогда не умрет. Мерзкие ублюдки никогда не умирали.
Если бы ему пришлось умереть, пылающая слава была бы лучше, чем повешение… но удачный выстрел какого-то мудака, спрятавшегося в почтовом отделении, вряд ли можно было назвать пылающей славой.
Он примостился на крыльце школы так далеко, как только мог, и полулежал в углу, прислонившись головой к дощатой стене.
Боль — после первого шока — была не такой уж сильной. Поначалу не было и кровотечения. У него на мгновение мелькнула надежда, что, может быть, этот ублюдок, которому так повезло, просто задел его своим оружием. Потом он хорошо рассмотрел рану. И вот он здесь, с собственным пальцем, засунутым в отверстие в груди, чтобы дыхание не выходило не в ту сторону из легкого.
И какое же это было тревожное ощущение! Сосущая, сжимающая теснота! Мышечные конвульсии и влажный, биологический жар! За эти годы он побывал пальцами во многих отверстиях, но…
Что касается кровотечения, то он понял, что единственная причина, по которой оно не казалось большим, заключалась в том, что наружу почти ничего не вытекало. Внутреннее было другим делом. Внутри у него была чертова утечка.
Он кашлянул. Это было больно, чертовски больно. Но больше всего его беспокоила сырость и густая жидкость, которую он выплюнул. Он наполнялся изнутри. Как будто он тонул.
Таббер, как никто другой, первым добрался до него. Какая-то гребаная ирония: выродок-утопленник, рубашка все еще пропитана водой из ванны.
"Босс", — сказал Таббер. "Босс, вот дерьмо".
"Действительно, дерьмо", — сказал Нейт. Говорить тоже было больно. "Ублюдок…..пробил мне легкое. Мы уже достали его задницу?"
Судя по продолжающимся звукам криков и стрельбы, он не удивился, когда Таббер покачал головой. "Нет, босс, еще нет. Черт. Посмотри на себя. Что я могу сделать?"
"Ночь наступила. У них есть подкрепление?"
"Какой-то сумасшедший мексиканец; я точно не знаю".
Внизу, на улице, Дробовик Сью кричал что-то о том, чтобы они покончили с потерями и убирались к черту. Нейт не винил ее. Он был склонен согласиться.
"Декс и… "