Оказаки, сжимая в руках пухлый зеленый томик стихов Окуджавы «Чаепитие на Арбате» (его перед отъездом в Японию мне подарил замечательный критик и друг Окуджавы Станислав Рассадин), а по щекам, как оказалось, струились слезы, которых я не замечала. Знаю, то еще было зрелище для сдержанного японского глаза: рыдающая иностранка…
Я шла и шла и почему-то совсем некстати вспомнила, как Булат Шалвович однажды похвалил меня, сказал, что сациви у меня получается такое же вкусное, как у его мамы Ашхен Степановны (время от времени в нашем отделе «Литературной жизни» случались посиделки, на которых бывал и Окуджава). И еще пуще зарыдала.
Ко мне подошла женщина, маленькая, изящная, поклонилась, взяла за руку (надо еще знать, что для японцев тактильный контакт сложен, а с чужим человеком вообще невыносим) и повела за собой. И привела в храм. Буддийский храм. Потому что синтоистский храм в Японии предназначен только для радостных событий. С горем туда – ни ногой! А у меня было горе. А с этим – только к буддистам. Там я и помянула погибшего Поэта. И каждый год в день памяти жертв армянского геноцида, 24 апреля, читаю его стихи, написанные в память о погибших – его и моих соотечественниках.
Полночь над Босфором. Время тишины.
Но в стамбульском мраке, что велик и нем,
Крики моих предков преданных слышны…
Инч пити асем? Инч пити анем?[1]
Если б можно было, как заведено,
Вытравить из сердца, позабыть совсем!
Но на древних плитах – черное пятно…
Инч пити анем? Инч пити асем?
Это ль не отрава? Это ли не яд?
Полночь быстротечна. Времени в обрез.
Если я не знаю, ты, мой дальний брат,
Инч пити асес? Инч пити анес?[2]
Владимир Корнилов: «Зачем мне сафьян и бархат?»
Уже у первых двух сборников любимого мной поэта Владимира Корнилова судьба была драматическая: оба были рассыпаны в верстке. В 1957 году экзекуции подвергся сборник «Повестка из военкомата», затем та же участь постигла вторую книгу – «Начала». Две других вышли, как выразился Корнилов, в «ощипанном виде». А потом из верстки «Нового мира» выкинули его повесть «Девочки и дамочки». А потом… А потом…
Больше попыток Владимир Николаевич не делал. Принял решение и, начиная с 1974 года, стал печататься на Западе, а на родине – протестовать «против ареста инакомыслящих», выступать в поддержку Юлия Даниэля и Андрея Синявского, в 1977 году подписал письмо «главам государств и правительств» в защиту академика Сахарова – и «получил по заслугам»: его исключили из Союза советских писателей и так далее, и тому подобное. Что перечислять, все мы хорошо знаем виртуозный и беспощадный набор розог тех лет. Когда в сентябре 2001 года я пришла к Владимиру Николаевичу в гости разговаривать «о жизни и обо всем», он глянул мне в глаза со своей мягкой, смущенно-нерешительной, фирменной, как я для себя определила, полуулыбкой («Говорлив, поэтичен и нежен… Впечатление подлинности каждого слова», – вспомнила я запись в дневнике Чуковского о поэте), и решительно задал тему разговора, мол, «самое для него сегодня приятное в этой жизни – если написал книгу, можно ее издать».
Анна Ахматова о Владимире Корнилове написала так: «Не только книга стихов «Пристань», но упорная и живая работа при сильном и своеобразном даровании – я имею в виду яркий и гибкий стих, талант точной и выразительной обрисовки современных характеров, а также настойчивые и плодотворные поиски путей поэтического освоения современной разговорной речи (это – одна из первостепенных задач русского стиха) – дает право В. Н. Корнилову встать в ряды членов Союза советских писателей. Своя интонация и свой путь в поэзии – явления совсем не такие уж частые».
– Знаете, где-то в 1992–1993 годах, – сказал Корнилов, потянулся, достал с полки тоненькую брошюру и зажал в ладони, – владелец букинистического магазина и предприниматель Сергей Ниточкин придумал книжную серию «Раритет» – очень дорогие издания, красивые. Напечатал Евгения Рейна, Александра Еременко, Геннадия Айги и хотел выпустить мою книгу тоже. Но я сказал: «Нет, моим книгам красная цена – 40 копеек, зачем мне издаваться в сафьяне и бархате?» – И Корнилов протянул мне тоненькую, небольшого формата книжицу, ту самую, которую во время этой речи вертел и поглаживал – из серии «Библиотека «Огонька»: – Они должны быть такими, я хочу, чтобы меня читали бедные…
– Помилуйте, – говорю, – Владимир Николаевич, почему бедные? Почему именно бедные?
– Потому что у людей, которые любят и читают стихи, как правило, нет денег.
– Хотите сказать, что вот эта, вышедшая в 1988 году, Вам ближе других, даже тех, что в твердых обложках?
– Ближе всего, наверное, всегда последняя книга. У меня скоро должен выйти однотомник, что-то вроде избранного, в одном крупном издательстве. Я даже боюсь пока называть, в каком, не сглазить бы. Видимо, эта книга и будет ближе всего.
– Недавно появился Ваш сборник «Перемены» (издательство «Дом-музей Марины Цветаевой»). Тоже очень просто и строго, как и все ваши книги оформленный…
– Этот сборник увидел свет за мой собственный счет.
– Неужели сегодня известному поэту приходится платить деньги, чтобы напечатать книгу, такие вот строки: «Жизнь безобразнее стихов, / Грехи прекрасней добродетели, / Низы опаснее верхов, / Несчастней киллеров свидетели. / Всего огромнее – чуть-чуть, / Всего свободнее в империи… / Особый у России путь / И полное в него неверие».
– Понимаете, я вот собрал написанное в последние годы и увидел: книга – получилась, а кто издаст ее – непонятно. И просить никого не хотел. Все стихи, включенные в сборник, были уже напечатаны в журналах, и я для себя решил: закончен определенный период, пора издавать.
– Нескромный вопрос, а большие пришлось выложить деньги, чтобы напечатать книгу «Перемены»?
– 11 тысяч 600 рублей. Тираж – 1000 экземпляров.
– А распространение издатели взяли на себя?
– Что вы, Ира, я эту книжку дарю, она не для продажи.
Владимир Николаевич открыл сборник, написал несколько слов и протянул мне:
– Вот, держите, у меня уже совсем мало осталось… Но знаете, я думаю, что любителей поэзии во все времена примерно одинаковое количество. Даже в пушкинское время их было столько же.
– А как же переполненный зал Политехнического, как другие огромные залы?
– Просто поэзия занимала тогда не свое место. Да и сейчас издательства стали печатать поэтов пятитысячными тиражами. С одной стороны, я этому радуюсь. А с другой – есть страх: не возвратится ли то время, когда