Санд он отсылает к концепции особого пантеистического и анимистического сознания крестьян, то у Тургенева эта референция скрывает целый пласт религиозно-политических коннотаций, связанных с протестным движением русских сектантов.
Даже если предположить, что Тургенев не был знаком с рассказом Санд во время создания «Касьяна», в обоих случаях можно говорить об одной и той же модели репрезентации крестьян, которая предполагает утверждение особого типа крестьянской «трансцендентной религиозности»375 и проблематизации рациональности образованных людей. Наиболее последовательно и убедительно Санд продемонстрировала такой способ репрезентации в романе «Жанна», который Тургенев с восхищением перечитал весной 1850 г., перед созданием «Касьяна»376. Тургенева, очевидно, привлекла попытка Санд более глубоко, по сравнению с «Муни», истолковать суть крестьянского мировоззрения – connaissance, тип знания жизни (мудрости), складывающийся из амальгамы языческих верований («предрассудков») и религиозной веры – двух концептов, которые неразделимы и нерефлектируемы в сознании героини377. Санд называет Жанну «языческой радикалисткой», имея в виду ее фанатизм в следовании древним друидским обычаям, ригоризм и неукоснительное соблюдение обетов, идущих вразрез с церковными догмами. Санд показывает причудливый с точки зрения образованного человека сплав язычества и христианства в сознании Жанны как непротиворечивый феномен, создающий цельную естественную личность, особый народно-поэтический тип натуры, который «нужно угадать» и к которому должно стремиться все образованное общество378.
Этот тип народного (заметим, французского) мировоззрения и его сюжетное развертывание были адаптированы Тургеневым к русскому контексту в «Касьяне» и других рассказах «Записок охотника». Юродивый сектант Касьян – русский вариант загадочного Муни и одновременно мудрого Пасьянса из романа «Мопра», а Лукерья из «Живых мощей» – переселенная в православную среду «языческая радикалистка» Жанна. Все идеализированные крестьяне разных национальных литератур похожи друг на друга.
В маленьких очерках и рассказах о крестьянах конца 1840‐х – начала 1850‐х гг. Тургенев совершил то, чего не знала русская проза о простонародье до него: он начал описывать крестьян в терминах и понятиях, которые с точки зрения самой гегелевской системы, как мы выяснили выше, к ним применить было едва ли возможно. Если бы Анненков подвергнул скептическому разбору «Хоря и Калиныча», то он наверняка мог бы констатировать, что «литературная выдумка» доминирует в этом тексте (Сократ, Гете и Шиллер, «нежности» Калиныча, несущего пучок земляники, высмеянные критиком «Отечественных записок»379), эстетические пропорции нарушены, а крестьянское сознание описано не адекватным ему языком. Более того, следуя логике Анненкова, в характере Хоря можно обнаружить контрасты, обнажающие прием и запрещенные в гегелевской эстетике. Так, после сопоставления Хоря с Сократом выясняется, что наряду со многими «положительными» чертами характера этому крестьянину присущи черты крайне архаические: рассказчик иронично описывает легкое презрение, питаемое Хорем к женскому полу и его умственным способностям, или его воинственную нечистоплотность, контрастирующую с чистотой Калиныча380.
Таким образом, небольшой рассказ Тургенева, разрушающий конвенции физиологического очерка, открыл русской прозе о простонародье новые возможности, существенно расширив границы изображаемого мира, но, в отличие от Григоровича, не за счет расширения самой предметной сферы или нарративного вторжения в крестьянское сознание, а за счет обновления языка описания, проекции новой сетки понятий на старый материал и усовершенствования старой модели диалога между рассказчиком и героем. В результате крестьянская тема получила мощный импульс развития, ослабить который не смогли даже скептические статьи в духе Анненкова, и к концу 1860‐х гг. «Записки охотника» превратились в «классику жанра» и вошли в школьные хрестоматии. Можно предположить, что рассказам из крестьянского быта на раннем этапе своего развития для легитимации требовались именно такие гипертрофированные литературность, философичность и антропоцентричность, какие предложил Тургенев в «Хоре и Калиныче» и других рассказах знаменитого цикла. Не последнюю роль в этом эксперименте сыграли деревенские повести и романы Жорж Санд, проделавшей тот же опыт, только на французских крестьянах. В ее текстах 1840‐х гг. пастушка Жанна спроецирована на Жанну Д’Арк (роман «Жанна», 1844), мудрый крестьянин Пасьянс – на Сократа (роман «Мопра», 1837), сюжет «Франсуа-найденыша» воспроизводит в крестьянской среде коллизию «Федры» Расина381. Тургеневеды, как правило, рассуждали о связи Тургенева с Санд в категориях «влияния» или типологии, но, как теперь представляется, помимо очень конкретного влияния идеологии романов «Мопра» и «Жанна» на воображение Тургенева (особенно в 1850–1852 гг.) мы имеем дело с универсалией: как продемонстрировала Ж. Донован, в 1800–1840‐е гг. все крупные европейские литературы (во главе с британской, в которой возникло это направление), начинающие мыслить о себе в парадигме романтического национализма, тематизируют «локальное знание», одним из ключевых проявлений которого становится репрезентация крестьян, «благородных дикарей», носителей идеализируемой местной культуры, на уровне идеологии сопротивляющейся стремительной модернизации, но на уровне литературной формы часто воспроизводящей классические сюжеты и мотивы382. Общность модели развития и единство аграрного мифа о «благородных пейзанах» предопределили единообразие репертуара, типажей и фабул о крестьянах разной национальности. В этом смысле французский крестьянин Пасьянс по набору качеств может ничем не отличаться или отличаться в незначительных деталях от русского крестьянина Хоря: универсальный типаж «деревенского Сократа» покрывает обоих383. Точно так же другой универсальный для европейских литератур тип странного крестьянина, обладающего как будто бы сверхъестественными способностями чувствовать жизнь зверей и природы («крестьянский пантеизм»), находит свою реализацию в мельнике Муни у Санд и в Касьяне у Тургенева. С помощью этой идеологии, восходящей к трактатам Руссо, Санд, а вслед за ней и Тургенев апологетизировали дорациональную систему верований и представлений простолюдинов, повышая их ценность и человечность в глазах читающей публики.
Глава 7
Крестьянский характер как «литературный обман»
«Леший» А. Ф. Писемского (1853)
В завершение этой части нам остается рассмотреть третьего автора рассказов из крестьянского быта, который еще при жизни снискал славу знатока народной жизни. Писемский с 1853 г. выпускал в свет рассказы о крестьянах, которые в 1856‐м составили сборник «Очерки из крестьянского быта» («Леший», «Питерщик», «Плотничья артель»). Отказавшись от аукториального типа повествования, характерного для Григоровича384, Писемский примкнул к тургеневскому способу репрезентации крестьян, однако не копировал его, а попытался дальше расширить спектр возможного и допустимого в рамках жанра. В рассказе «Леший», который и окажется в центре нашего внимания, Писемский заимствовал тургеневский нарративный каркас – двойную повествовательную рамку, где основной рассказчик разными способами дает возможность героям рассказать о своей версии произошедших событий. Однако вместо дворянина охотника, да еще и литератора385, первичным рассказчиком в «Лешем» выступает следователь386 с размытой идентичностью и сословным статусом, быстро уступая слово вторичному рассказчику – исправнику Ивану Семенычу, «великому мастеру представлять, как мужики и бабы говорят»387. По сути, весь дальнейший