Читать интересную книгу Три романа о любви - Марк Криницкий

— Значит, ты хочешь, чтобы я опять добровольно лег в могилу?

— Зачем в могилу? Варвара Михайловна тоже не прочь пойти на уступки. У ней, брат, оказывается, гораздо более здравого смысла, чем…

— Какие же это уступки? — спросил Петровский нетерпеливо.

Он так не привык слышать, что Варюша может идти на какие-нибудь уступки. Курагин замялся.

— Я, понимаешь ли, не умею так тонко выражаться, а Варвару Михайловну я все-таки не могу не уважать. Убей меня Бог, она цельная, настоящая, крупная женская натура… Словом, выражаясь аллегорически, она предлагает тебе спать в отдельной комнате. Есть у вас какая-то там «угловая».

Он насмешливо смотрел на Петровского. Видимо, его забавляла эта торговля.

— По-моему, предложения выгодные. Чем ты рискуешь? А?

— Так ведь это один разговор.

— Говорит: поклянусь… Ну и ты, чтобы тоже. Соглашайся, Вася. Смотри: ты человек тяжелый, сырой, а сегодня еще вдобавок и отсыревший. Неужели же ты, как мальчишка, бросишь из-за любви к этой самой Юлии все твои дела, твоих пациентов, науку, общественную деятельность, наконец, детей?.. Ведь это же, брат, бесчестно. Право, бесчестно. Ты не мальчишествуй.

— Да, вот только детей.

Оба они продолжали стоять в передней, Петровский — даже не раздеваясь. Он молчал и думал. Ясно представлял себе плачущие личики Волика и Муси. Старался не думать ни о Раисе, ни о чем подобном.

— Что же, значит, опять в хомут? — спросил он Курагина жалобно.

— Да, брат, Вася, в хомут, в хомут.

Петровский опустился на стул.

— И, значит, так до самой смерти?

Он продолжал наивно ожидать чего-то от Курагина.

— Да, уж так, дорогой, конечно…

Вдруг отчетливо вспомнились дни и ночи, проведенные в Петрограде. Старался ясно представить себе Раису. Почему она уехала? Он не мог этого понять. Это было ничтожно, мелко, несправедливо…

— Значит, конец всему?

Поднял голову и посмотрел на Курагина, который продолжал что-то говорить…

— …Я буду по-прежнему к вам приезжать…

Петровский усмехнулся.

— Ты эгоист, — сказал он. — Вези меня, куда хочешь. Я чувствую, что умер.

— Пустяки, ты просто увлекся…

Курагин торопливо одевался.

…Когда они вышли на улицу, был уже двенадцатый час. Взяли первого попавшегося старика-извозчика, который повез их чуть ли не шагом. Но Петровскому было все равно. Он казался себе ненужным, неодушевленным кулем, который везли зачем-то на прежнюю квартиру.

XVIII

В столовой оказалась Софья Павловна. У нее было такое же непринужденное лицо, как и у Варюши. Удивительная психология у этих дам! Как мало он знает людей и жизнь.

Потом сидели все вместе ужинали. Потом играли в карты.

— Слава Богу, я теперь чувствую себя совершенно хорошо, — говорила Варвара Михайловна.

Легли спать в два часа ночи. Петровский, как было обещано Варюшей, в «угловой», из которой образовалась чрезвычайно уютная спаленка. Но у комнаты не было ключа, чтобы запереться. Это было первое коварство.

Ночью, когда он спал, его разбудил ее тихий шорох. Она плакала, стоя на коленях перед его постелью. Ему сделалось больно за нее.

Ведь в самом деле она ни в чем не виновата. Отчего так подло и гадко сложилась жизнь?

Конечно, это было уже маленькое нарушение нейтралитета, но она была так несчастна, что у него не хватило смелости ее прогнать.

…Эту ночь они закончили, как всегда. И только было не ясно, зачем для этого понадобилась угловая комната.

Утром он получил в больнице письмо Раисы.

«Уезжаю потому, что не хочу больше слов. Если я тебе дорога, знай, что я твоя. Но довольно несбыточных мечтаний. Я хочу, наконец, тоже посмотреть жизни трезво в глаза. До сих пор я строила воздушные замки — и просыпалась на грязной уличной мостовой, где всякий, проходя, без церемонии переступал через мою душу ногами.

Да, жизнь жестока. Я это вижу. Я понимаю, что смешно и глупо кого-нибудь жалеть. Надо быть безжалостной. Так хочет жизнь. Надо быть безжалостной, если хочешь жить. А я не хочу и не могу умереть. И не хочу умереть не потому, чтобы ценила жизнь, а из простого упрямства. Я не считаю себя хуже других. Умереть — это значит: признать себя мусором, позволить, чтобы кто-то вышвырнул меня из жизни. В этом нет идеи. А умереть я согласна только за идею.

Но перестать быть только потому, что так угодно какой-то Варваре Михайловне, о, это слишком много чести!

Я хочу воспользоваться теми же средствами, что и другие. Прежде всего, надо уметь защитить свое счастье. Человек должен иметь такие же крепкие когти, как зверь, чтобы уметь постоять за себя, потому что никто не придет и не попробует его защищать, если он сам недостаточно силен. Я была одна, и ты не пришел меня защищать, потому что такие слабые, как я, должны только гибнуть. Ты пойдешь туда, где тебе пригрозят и куда тебе прикажут пойти. О, как жаль, что это именно так!..

И вот я тебе заявляю решительно и ясно:

Я требую тебя всего и безраздельно. Мне нет больше дела ни до кого, в том числе и до твоих детей. Это жестоко. Но, видно, любовь — жестокое чувство вообще.

Я уезжаю потому, что мне нужно твое определенное решение. Завтра ты получишь мое письмо. Вечером ты должен выехать в Петроград. Я нарочно приду на вокзал и буду все утро ждать до прихода поезда.

И помни еще, что я не признаю ни телеграмм, ни длинных разговоров. Один только раз в жизни, но в этом сцеплении разных мучительных событий я хочу стоять на первом плане. Только я и никто другой!

О, я не думаю, что ты силен и готовлюсь к худшему. Я знаю, что люди, которых я встречала до сих пор, смотрели на любовь только как на известное жизненное удобство. Из них не было ни одного, кто бы не продал своей любви за деньги, или за карьеру, или за относительный покой серого будничного существования. Я знала людей, которые проигрывались на скачках и в рулетку, но я не встречала еще в своей жизни ни одного, который не оскорбил бы порыва к женщине ссылками на так называемые разумные требования жизни. Любовь без жертв! Вот идеал большинства. Но клянусь тебе, что в тот момент, когда я найду настоящую любовь, я не задумаюсь прямо с места надеть пальто и шляпу и без раздумья, без ссылки на свои материнские обязанности отправиться хоть на край света.

Достаточно была оскорбляема и унижаема любовь. Но я смею думать, что у нее есть тоже свои права. Иначе я требую, чтобы не произносили этого слова. Говорите: сожительство, брак, производство детей, флирт, разврат… Говорите все, что угодно, но не обращайте любви в какой-то пошлый коровник. Любовь это — божественный экстаз, это — творческий акт. Такой же жестокий и бескорыстный, как творческое движение руки художника, который берет для своих целей одну краску и отбрасывает другую. Почему отбрасывает другую? Разве же это известно?

Я не говорю, что все созданы для любви. О, есть много таких, которые созданы для того, чтобы в тишине своих коровьих стойл медленно изо дня в день отрыгать и пережевывать собственную жвачку. Я говорю не о них.

Прожив пять лет с Александром, я убедилась, что нигде никогда интимное чувство между мужчиной и женщиной так не унижается, как во всех этих с виду невозмутимых и длительных сожительствах! Любовь в качестве пикантного добавления к тяжелым послеобеденным пищеварительным процессам! Любовь между соленьем огурцов и маринованием крыжовника!

Я еще не знаю, что сделаешь ты, получив мое письмо. Ведь я так мало знаю тебя.

О, приди! Мне страшно тебя лишиться, гораздо страшнее, чем лишиться жизни. Весь мой ужас в том, что я, действительно, полюбила тебя. Когда любишь, то это знаешь. И вот почему я думаю со страхом и тоской:

— А что, если?.. Если с его стороны это всего лишь банальный и очередной порыв мужской чувственности?

И тогда мне хочется тебе мстить… Мне делается страшно, что я отдала свою великую любовь в твои маленькие и робкие руки… Мне страшно. О, мне страшно! Страшно, страшно, страшно…

В безумной тоске я буду биться послезавтра утром на вокзале. Я не верю, не верю, не верю… Я бы хотела молиться на тебя, целовать твои руки, и нет тех жертв, на которые я не готова ради тебя…

О, приди! Приди…

Раиса».

Втянув голову в плечи, Петровский спрятал письмо в карман. Как это было далеко! Можно было думать, что письмо он получил когда-нибудь десять лет назад. Неужели в самом деле все это было в его жизни? И Петроград, и Острова…

Может быть, может быть, все это в самом деле могло иметь для него когда-нибудь какой-нибудь смысл. В то время, когда он был на самом деле человеком.

Он покачал в раздумье головой.

А теперь он не более, как куль. Наморщив лоб и поправив пенсне, он равнодушно взглянул на входящего к нему в кабинет для приема больных очередного пациента.