Читать интересную книгу Путь к звёздам - Олег Верещагин

   Но бежать-то бежать, а на "десантнике" ему пришлось лететь до места назначения. До высадки...

   ...Ох, как же ему стало страшно и тошно, когда с планеты хлынул поток (ему показалось - тысячи, хотя их было всего несколько десятков) раненых! Как бы не страшней, чем в тот день, когда в ничто превратился его родной посёлок. Весь воинственный запал, вся уверенность в себе куда-то подевались начисто. Хотелось забиться под кровать и затихнуть намертво.

   Но он не дал себе этого сделать. Да, сражаться его не взяли, но что теперь - струсить?! И он помогал в корабельном госпитале. Целый день помогал - молча, сноровисто, делая, что прикажут и не обижаясь на ругань и даже тычки (скорей, скорей, не так, скорей, вот же безручь!) А на следующий день его вызвал к себе Жалнин.

   Полковник только-только поднялся с планеты. Иногда - особенно люди не очень умные или не знающие - думают, что гренадёры на войне в относительной безопасности. Они же только поддерживают огнём тех, кто на самом деле наступает! А на самом деле это глупость настоящая. Потому что приходится идти в наступление вместе с пехотой и танками. И потому, что враги-то знают, что такое гренадёры. Это умные дальнобойные ракеты, поражающие цели где угодно, это снаряды мощных орудий, это маленькие и вроде бы смешные скорострелки, создающие огненные ливни, это установки ложных целей и ещё много такого, без чего потери были бы в десятки раз выше. И враги изо всех сил стараются задавить гренадёров в первую очередь. И никакие голубые береты[14] без гренадёров ничего не могут. Серёжка не был дураком или неучем - он это знал. И книжки читал, и смотрел фильмы, и не только художественные, и занимался на уроках НВП... Только юнармейцем стать не успел.

   Жалнин сказал ему, что связался с отцом. И с тётей Машей. И замолчал. А Серёжка тихо, но очень-очень упрямо сказал: "Я всё равно убегу воевать. Я не могу по-другому." "Тётя твоя тебя любит, - продолжал полковник, как ни в чём не бывало. - Просит, чтобы ты вернулся." Серёжка молчал. Возражать ему было нечего, оставалось лишь упрямство. "А отец сказал, чтобы ты сам решал," - закончил полковник.

   И Серёжка решил...

   ...Он представлял себе, как будет убивать врагов - сторков в первую очередь - и мысленно считал, скольких нужно убить за кого из близких. В снах - беспощадных и ясных - он уничтожал врагов, как убивают вредителей в поле. Всех и дочиста. А как иначе?! Они, земляне, не бомбили городов Чужих, не затевали этой войны. Чужие сами пришли и стали убивать.

   Надо убить их самих. И всё станет правильно.

   И он мстил. Конечно, барабанщик - это барабанщик. Со знаменем (или даже с барабаном) в атаку впереди строя ему не идти, не те времена. Но Серёжка помогал - и не только в госпитале, ему приходилось становиться за рычаг на подачу обойм к 40-миллиметровке на одной из танкеток. И он видел, как его - его, не чьи-то ещё - длинные рыжие трассы выкашивают врагов, рвут в клочья солдат и размолачивают технику. И всякий раз думал: "Вот вам. Вот вам. А вы что думали - только вам можно?" - спокойно и холодно.

   И ещё, конечно, он всё-таки был барабанщик. И, когда он бил в барабан в оркестре, ему казалось, что именно он посылает в бой с врагом земную армию.

   А бой значил месть...

   ...Как это ни странно, но одновременно с боями приходилось ещё и учиться. Включают лекции - и соизволь готовиться, потому что на лекциях-то можно хоть спать, никто не контролирует, а вот вечером кто-то из офицеров обязательно проверяет, как приготовлены задания. Вживую, не увильнёшь и не обманешь. Сперва Сергею это казалось глупым до невозможности. Но потом он вдруг подумал: а ведь никогда-никогда он не собирался стать военным. Мечтал - да. Но не собирался. А хотел он стать... да, он же строителем хотел стать. И - Сергей обнаружил это с удивлением - и хочет. По-прежнему хочет. А какой строитель из неуча? Про военного и говорить нечего...

   А ещё ему было грустно смотреть на разрушенные здания, дома сторков. Местные - туземцы - их ненавидели и при каждой возможности старались сжечь, взорвать, развалить. И, хотя землянам прощали практически всё, глядели на них, почти как на добрых богов, но их стремления поменьше разрушать - не понимали. Ну, это-то ясно, для них всё, сделанное сторками, было символами рабства.

   А всё-таки это были красивые дома. Может, немного однообразные: башня с тремя ответвлениями, возле неё несколько длинных строений с низкими крышами и резными коньками, стена (иногда просто символическая, декоративная), ещё несколько домов... но при всём внешнем однообразии в каждом доме жила душа тех, кто его строил. Поэтому, наверное, радовавшийся смертям врагов Серёжка грустил, когда видел развалины. Их вокруг было множество.

   И ещё. Серёжка никому в этом не признавался, потому что за такое признание можно было и в госпиталь загреметь... но ему казалось несколько раз - вот сейчас он повернёт за угол, и там будет зелёная калитка из тонких планок, и за нею, среди густых струй сладковатого вкусного запаха, мама будет готовить в большом блестящем тазу варенье на живом огне. Варенье из так хорошо принявшейся в их огороде земляники... Это ощущение приходило так сильно и властно, что он даже не злился на шедшее следом разочарование - мгновения уверенности, что вот сейчас, ещё миг - и... всё искупали...

   ...Он и в этот день сразу после праздника ходил по развалинам. Далеко от крепости, разумеется - у сторков уже оказалось несколько трофейных снайперских винтовок, а технические возможности мастерских крепости позволяли наладить и производство копий; хорошо ещё, что винтовка - это не снайпер сама по себе, а навыки стрельбы из такого оружия у сторков были утеряны давным-давно, как говорил старший оружейник полка капитан Зимин. Точнее, Серёжка ходил по почти целому кварталу, где даже длинные зелёные с золотыми прожилками листья на тонких качающихся красноватых ветках уцелели, не пожухли от огня и не осыпались. Окна домов были выбиты, но следов боёв не было нигде - видимо, квартал успели эвакуировать. А может, выселили в лагерь уже наши. В лагере для пленных, хоть он и был рядом совсем, даже рядом с лагерем, Серёжка не был ни разу. Их там ещё и кормили, этих гадов. Кормили, защищали, вместо того, чтобы всех перебить. Вообще всех. Чтобы не было их на свете...

   ...Но эти мысли тут не очень досаждали. Из глубины небольших садиков пахло влажной землёй, кое-где журчали ручейки. И было тихо. Так тихо, что донёсшийся спереди голос Сергей не сразу уловил, не сразу понял, что это человеческий голос...

   ...человеческий?! Ну нет! Мальчишка сбил шаг, остановился, глядя, как откуда-то - может быть, из переулка или с одного из дворов - вышла женщина.

   И, конечно, не землянка.

   Эта женщина была первым невоенным сторком, которого Серёжка увидел. В длинном странноватом платье - правда, рваном и погоревшем кое-где, но всё равно красивом, с грязным молодым лицом, рыжеволосая, растрёпанная, она бережно несла на руках и чуть покачивала, напевая, какой-то свёрток. Ребёнок, подумал Серёжка. У соседки, тёти Люси, был малыш. Серёжка видел в тот день, как соседка выбежала из огня, неся вот так же того малыша. Серёжка не помнил имени, хотя они справляли его первый и последний день рожденья всей улицей. А вот, то, как она...

   ...она бежала, несла ребёнка - и они оба горели - вот это он помнил. А потом они упали. Женщина и ребёнок.

   - Стой, - сказал Серёжка онемевшими губами. Оттолкнулся от ограды плечом. Встал на дороге. И сжал рукоять ножа на поясе. Без стрельбы. Два удара. Сначала этого... гадёнка на руках, потом - её. Чтобы больше никогда не рожала гадов и убийц. Не родит - и они не сожгут ничей дом. Никогда. Не вырастут, не станут сильными и жестокими, которых убивать намного трудней. Не...

   Женщина остановилась. Перестала петь. Посмотрела на заступившего ей дорогу земного мальчика-солдата спокойным долгим взглядом. Каким-то нехорошим, не угрожающим, а именно нехорошим - но Серёжка не успел понять, в чём она - эта "нехорошесть". Сторкадка что-то сказал тихо и вдруг улыбнулась. Непонятно приговаривая, протянула - по-прежнему с улыбкой, широкой, гордой - свёрток на руках Серёжке и бережно откинула тонкое покрывало, расшитое какими-то знаками.

   И Серёжка ощутил запах...

   ...и бесконечную вечность стоял, глядя в то, как медленно и деловито одновременно копошатся в проваленных маленьких глазницах черви. Он видел и ещё что-то такое же страшное - шрам на шее, грубый шрам там, где оторванную головку пришили к плоти руки матери - но запомнил только червей и голос. Голос женщины, который радостно что-то говорил - тихо, чтобы...

   ...чтобы что? Не разбудить?!

   А если... если это сделало орудие его, серёжкиного, полка?!

   Потом Серёжка увидел, как сторкадка с улыбкой наклонилась, нежно поцеловала то, что было губами когда-то, посмотрела на Серёжку - во взгляде было приглашение разделить гордость матери за своё дитя.