Читать интересную книгу Шестая станция - Лев Разгон

На вилы!

…Ах, как же нехорошо было Степану на другой день! Сидя напротив Омулева и Варенцова, он себя чувствовал, как те мальчишки, что вчера…

— Воитель! Все сам, все сам! Наполеон какой нашелся! За тобой весь комсомол, вся партячейка, весь рабочий класс волховстроевский, а он, видишь ли, один все хочет сделать! Милиционеров взял, построил — и вперед на крепость капитализма!.. Плохо, Варенцов, учите комсомольцев! Ну чего, чего мальчишек этих в милицию вызывать? Уже ходили сегодня в артель эту, никого уже нет, ни одного! Напугал их этот Масюк, шеи им накостылял да и разогнал… И прячутся, бедняги, кто где — тюрьмы, видишь, боятся… А ты, Морковкин, не помог нм, а только нашумел, и нет тебя! Про все непорядки надо рабочим рассказывать, и тогда за тобой сила будет! И Налетова за ушко сразу же вытащат, и ребятам помогут, и кабак этот — «Нерыдай» — закроют… Не ты, Морковкин, с милиционером, а рабочие это должны сделать… Видел, как у нас на стройке «Крокодил» читают? Как приходят к нам в рабочком люди да и говорят: «Пора, дескать, таким-то и таким — вилами в бок!» Вот и вы, комсомольцы, беритесь за вилы, а не за наган. Каждому свое!

Когда сердитый Омулев ушел, молчавший все время Гриша Варенцов сказал:

— Ну, давай писать!

— Куда?

— Не куда, а что! Давай напишем все, как есть. И про Масюка и его эксплуататорство, и про пацанов этих запуганных, и про то, как из государственной жести самогонные аппараты делают! И про королей бубновых, что при белом свете орудуют! И про этого гада — про Налетова! И вывесим — пусть все читают! Юрка Кастрицын нам нарисует не хуже, чем в «Крокодиле»… А наверху напишем: «Вилы в бок!» Понял?

Два дня в комсомольской ячейке можно было только стоять у дверей или у стен. Стол и табуретки были сдвинуты в угол, и на полу вокруг разложенных на нем листов бумаги работали ребята. Да, там было все. И про Масюка и его малолетних рабочих. И про «Нерыдай». И про то, как делаются самогонные аппараты. И про Налетова.

Юрка с Петей Столбовым рисовали, и, глядя на их рисунки, невозможно было не смеяться… До чего же был похож Налетов с папиросой в тонких губах! У него, у нарисованного Налетова, было десяток рук, и каждая занималась делом: одна таскала со склада жесть, другая держала самогонный аппарат, третья получала деньги от бандита в лихой кепке, с ножом в руках, четвертая размахивала бутылкой вина… И Масюк нарисован был в виде паука, с очками на маленьких змеиных глазках. Он сидел в центре паутины, в которой запутались оборванные детишки. И как же смешно выглядели милиционеры на тонких заячьих лапках, с красно-серыми своими шапками, похожими на длинные уши трусливого зверька!.. И инспектор по охране труда с завязанными глазами играл в салки, и ему злорадно показывал кукиш все тот же Масюк… Словом, много было интересного нарисовано на этих листах бумаги. А из фанеры выпилили большого крокодила, разрисовали его зеленой краской и сунули ему в руки вилы, на которых болтались всякие там пьяницы, спекулянты и прочая нечисть.

— Как подписывать будем? — спросил Юра Кастрицын, задумчиво почесывая концом кисточки голову.

— «Боевой крокодильский отряд»! — предложил Степан.

— Опять отряд! Все ему по-военному! Мы ведь рабкоры… Ну, не рабкоры, а юнкоры — это все равно. И давайте мы подпишемся вот так: «Сын Крокодила». А?

И предложение Гриши Варенцова было всеми принято.

И днем и вечером стояли люди у клуба перед новой комсомольской газетой. Читали и смеялись рабочие, укоризненно качали головами женщины в платках, внимательно рассматривали рисунки инженеры и техники. И шведы стайкой пришли посмотреть, и переводчик им говорил, что там написано, и шведы громко хохотали и хлопали друг друга по плечу. И пришел сам Графтио и читал про себя, брезгливо шевеля губами.

А потом обернулся к стоящему рядом начальнику работ и с отвращением сказал Пуговкину:

— Гнать, гнать всю эту шваль со стройки надо, Василий Иванович!..

И мелькнуло в толпе белое лицо Налетова, и люди его сторонились, как бы не желая замараться.

А через два дня, когда Степан поздно вечером выходил из ячейки, в коридоре его остановил терпеливо ожидающий парнишка, босой, с нечесаными волосами.

— Ха! Чичигов Петька!..

— Ага, я…

— Ты откуда взялся? А другие ребята где? Здесь, с тобой?

— Нет, в Дубовиках да в Гостинополье прячутся… Иван Николаевич сказал: увижу здесь — убью! Возьмите нас на стройку!.. Чтобы как все…

— А что, и возьмем! Броню на подростков получили сегодня. Кому шестнадцать есть, возьмем! По шесть часов будете работать. И учиться будете. И общежитие дадим. Вы, ребята, не думайте — мы вас из капитализма вырвем!

Они шли но темной уличке, выползающей из широкого Волховского проспекта. От забора отделилась какая-то темная фигура. Другая маячила позади…

— Ты, что ли, сын Крокодила?..

Морковкин не успел ответить. Он увидел над собой занесенную руку и привычно бросился в ноги нападающему. Тот тяжело грохнулся через него. Степан вынырнул, ткнул головой в живот другого бандита и бросился бежать. Далеко впереди себя он слышал обезумелый топот босых Петькиных ног и его истошный крик: «Дяденьки! Убивают!..» Морковкин слышал сопенье догоняющих его «королей»… Он перескочил через низенький забор инструменталки, и увидел, как из дверей мастерской вышел машинист Куканов и раздвинул руки, как бы желая обнять бегущих по улице парней. И он их обнял… Да, видно, не просто, потому что те рухнули на землю… Степан сразу же бросился к ним, схватил своего противника за руку и с силой завернул ее за спину… Морковкина не учить было драться, он это дело проходил на самой буйной окраине Новгорода и знал, что главное в драке — не давать врагу подняться…

Но вокруг уже были какие-то люди и звучали знакомые голоса, и когда Степан поднялся с земли, то ему показалось, что вся ячейка здесь… Ну, не вся ячейка, а достаточно ребят, чтобы свести двух бандитов в милицию…

В коридоре милиции маленькая горячая рука схватила Степана и потащила в сторону.

— Дяденька! Иван Николаевич здеся!

— Где?

Петя Чичигов повел его вправо… Дверь кабинета начальника была открыта, и Морковкин увидел, кого там допрашивают. Масюк был без пояса и без очков, маленькие его глаза настороженно следили за рукой начальника, быстро бегавшей по бумаге. А напротив Масюка, опустив на колени руки, сидел сам смотритель зданий. Лицо Налетова было белее обычного и мелкие зубы блестели в узенькой щелке губ.

…А суд был громкий. Не где-нибудь, а в самом клубе. Набилось человек семьсот… И рассказывали на суде про то, как ребят морили голодом, и как для всей округи Масюк делал самогонные аппараты, и сколько денег Налетов получал от спекулянтов, и как эта шайка с бубновыми королями стакнулась, — про все рассказывалось в длинном зале волховстроевского клуба.

А когда суд кончился и милиционеры с наганами в руках увели из суда Масюка, Налетова и всех других, которых судили, Омулев подошел к комсомольцам и хлопнул экправа ячейки по плечу:

— Ну, крокодильские дети, что же это пылится ваш «Крокодил»? И вилы пустые! Или на стройке беспорядков больше нет? Думаете, что, если несколько человек шпаны забрали и «Нерыдай» закрыли, стало быть, вам уже и делать нечего? А что в рабкоопе женщины чуть ли не на кулаках продавца вынесли, не слыхали? А за что? А правда, что в пашей школе ребятишки на газетах пишут? Не слыхали? Что же вы! Давайте, раз взялись!

На окраине, где-то в городе…

Почем фунт лиха!

Ни к одному человеку кличка не приставала так быстро и прочно, как к ученику слесарной мастерской Антону Перегудову! Чуть ли не на второй день появления его в ячейке рыжий насмешник Юрка Кастрицын почему-то прозвал его Антоном-горемыкой… Потом выяснилось, что есть книга такая про мужика при царизме. Антон Перегудов горемыкой не был, и никто его таким не считал. Наоборот, был он счастливый из счастливых. В счет ученической брони попал не куда-нибудь, а в слесарную мастерскую, где его обучал не какой-то хлюст, вроде этого Юрки, а самый известный и опытный на всей Волховстройке слесарь и машинист. Петр Иванович Куканов был человеком суровым и зря слова на ветер не бросал.

А сказал, что из Антона выйдет толк, то есть настоящий слесарь.

Беда была только в том, что он сказал не Антон Перегудов, а Антон-горемыка… Потому что все без исключения стали его так звать. А однажды в списке на получение прозодежды было написано: «Антон Горемыкин». И кладовщик не хотел выдавать Антону брезентовый фартук потому, что Антон упрямо твердил, что он не Горемыкин, и что он будет жаловаться самому Омулеву на безобразие и еще про это напишет в Москву в «Комсомольскую правду»… Кладовщик фартук выдал, но сказал, что такой упрямый пацан, как этот Антон-горемыка, еще узнает почем фунт лиха!..