И Гуннхильд не собиралась проводить со мной много времени. Добыв себе мужа, а точнее, наложив руку на огненный рубин, она вернулась к прежнему образу жизни. Нужно отдать ей должное — хозяйствовать она умела и быстро вычистила дом, несколько лет пустовавший, и сделала его вполне пригодным для житья. Но она все больше и больше времени проводила в родительском доме, оставаясь там на ночь под тем предлогом, что слишком неблизок обратный путь до супружеского дома. А еще уходила навестить какую-нибудь из множества своих подруг. Ужасное это было общество. Все — неофитки, пылкие новообращенные христианки, и при встрече большую часть времени они тратили, восхваляя друг перед другом превосходные свойства их новой веры и жалуясь на грубость прежней, которую они теперь презирали.
Должен признаться, живи Гуннхильд дома, она бы быстро поняла, что в хозяйстве от меня мало проку. Не гожусь я для сельской работы. Мне претит, вставши поутру, приниматься за то же, вчерашнее, дело, ходить по одним и тем же тропам, ежедневно гонять стадо, косить сено на одних и тех же лугах, чинить один и тот же шаткий сарай и возвращаться на все тот же комковатый тюфяк, который, к счастью, мне не приходилось ни с кем делить. Скажу откровенно — я предпочитал, чтобы Гуннхильд отсутствовала, общество ее я находил пустым, скучным и невежественным. Сравнивая ее с Эльфгифу, я чуть не плакал от отчаянья. Гуннхильд обладала жуткой способностью прерывать мои мысли замечаниями потрясающе пошлыми, о людях же она судила, основываясь единственно на их состоятельности — таковое отношение, вне всяких сомнений, переняла она у своего стяжателя-отца. А я назло ему, если и делал что-то на усадьбе, то как можно меньше.
Понятно, что другие хуторяне в этом краю, люди трудолюбивые, считая меня никчемным человеком, избегали моего общества. А я вместо того, чтобы ходить за скотиной и заготавливать на зиму сено, отправился в путь-дорогу навестить моего наставника Транда, наставлявшего меня в исконной вере, когда я был подростком. До жилища Транда было всего полдня пути, и я увидел, что по сравнению с седовласым Снорри он поразительно мало изменился. Он по-прежнему оставался сухопарым, все с той же памятной мне воинской статью, просто одетым и просто живущим в своей маленькой хижине с развешенной по стенам взятой за морем добычей. Он встретил меня с искренней радостью, сказал, что уже наслышан о моем возвращении в эти края. А на свадьбе у меня не побывал, добавил он, посчитав для себя затруднительным тереться среди такого множества христиан.
Мы легко вернулись к старым привычным отношениям наставника и ученика. Когда я сообщил Транду, что посвятил себя Одину-страннику и Одину-вопросителю, он спросил, помню ли я «Речи Высокого», песнь Одина.
— Пусть «Речи Высокого» впредь будут твоим вожатаем, — предложил он. — Постигнув слова Одина, ты найдешь мудрость и утешение. Твой друг Греттир, к примеру, хочет остаться в памяти своими подвигами и доброй славой, и Один говорит по этому поводу, — здесь Транд привел стих:
Мрет скотина,родичи мрут,и сам ты смертен.Слова же славывовек не умрут,коль доброе имя заслужишь.
Мрет скотина,родичи мрут,и сам ты смертен.Я ведаю, чтововек не умрет —посмертная слава.
В другой день, когда я отпустил какое-то кривое замечание насчет Гуннхильд и ее неутешительного поведения, Транд быстро прочел еще один стих Одина:
К женам любовь —лживы, коварны —что скачка по льду,а конь не подкован,двухлетка игривый,объезженный плохо,или что в бурюкорабль без кормила…
Это заставило меня спросить:
— А сам ты был когда-нибудь женат?
Транд покачал головой.
— Нет. Мысль о женитьбе никогда не привлекала меня, а в том возрасте, когда я мог бы жениться, это не позволялось.
— Что ты хочешь сказать — «не позволялось»?
— Фьюлаг, братство, запрещало это, а я серьезно относился к своим клятвам.
— А что это было за братство? — спросил я, надеясь узнать что-то о загадочном его прошлом, о котором этот старый воин никогда не рассказывал.
Но Транд сказал только:
— То было величайшее из всех фьюлаг, по крайней мере, в то время. Оно было на вершине своей славы. Но теперь оно сильно ослабело. Мало кто поверит, как велико оно было, когда им восхищались по всем северным землям.
В подобных случаях у меня появлялось ощущение, что Тренд понимает — вера, которой он придерживается, и которой он научил меня, находится на излете, что время ее подходит к концу.
— Значит, ты думаешь, что Рагнарек — великий день расплаты, близок? — спросил я.
— Вроде мы еще не слышали, чтобы Хеймдалль, дозорный богов, протрубил в Гьяллахорн, объявляя о приближении несметных сил пагубы, — ответил он. — Боюсь, однако, что даже Хеймдалль при всей его настороженности может проглядеть опасность. Слух у него так остер, что он может слышать, как растет трава, и он столь зорок, что видит на сотни лиг в любую сторону и днем и ночью, но он не понимает, что настоящая пагуба нередко подкрадывается, изменив облик. Приспешники Белого Христа могут оказаться вестниками пагубы столь же сокрушительной, как все великаны, тролли и прочие, пришествие которых предсказано издревле.
— И с этим ничего нельзя сделать? — спросил я.
— Судьбу невозможно подчинить, и против натуры нельзя устоять, — ответил он. — Сначала я думал, что у христиан и приверженцев исконной веры достаточно общего, что они могут сосуществовать. И мы, и они верим, что человечество произошло от одного мужчины и одной женщины. Для христиан это Адам и Ева, для нас это Аск и Эмбла, которых оживил Один. Получается, насчет происхождения людей у нас нет разногласий, зато, когда дело доходит до жизни после смерти, тут мы расходимся. Христиане называют нас неверующими и грязными язычниками, потому что мы едим конину и приносим в жертву животных. По мне гораздо хуже вырыть яму и бросить в землю на съедение червям тело воина, чтобы оно превратился в слизь. Как могут они так поступать? Воин заслуживает погребального костра, который пошлет его дух в Валгаллу — пировать, пока он не присоединится к защитникам в день Рагнарек. Все больше и больше воинов принимает веру в Белого Христа, и, боюсь, грустный вид будет иметь обедненное войско, которое последует за Одином, Фрейром и Тором в той великой битве.
Все это лето и осень до меня доходили вести о моем названом брате Греттире. Его деяния были главной темой разговоров среди хуторян в округе. Когда бы я ни пришел к моему тестю Аудуну с отчетом о моих успехах по хозяйству, всякий раз меня угощали свежими рассказами о деяниях Греттира. Эти сплетни делали мои посещения Аудуна выносимыми, ибо я скучал по своему названому брату, хотя и всячески старался не обнаружить, что знаю этого «проклятого изгоя»; как называл его Аудун. Я узнал, что Греттир смог навестить свою мать, не встревожив никого из домочадцев. Он пришел к ней, когда стемнело, подкравшись по узкой лощине к боковой двери дома, откуда по темному проходу добрался до комнаты, где спала его мать. Материнское сердце ей подсказало, кто это вторгся к ней в темноте, и она поздоровалась с ним и рассказала печальные подробности о том, как его старшего брата, Атли, убил Торбьерн Бычья Сила со своими дружками. Греттир прятался в доме матери до тех пор, пока не убедился, что Торбьерн остался на своем хуторе один, только с работниками.