Читать интересную книгу Записки уцелевшего (Часть 2) - Сергей Голицын

Федор Иванович с женой загорелись идеей во что бы то ни стало сосватать меня и Клавдию Михайловну, которую я впервые увидел, когда она и Клавдия Степановна вбежали в контору, громко жалуясь на их распаханные опытные делянки.

Далее продолжалось довольно прозаически: моя мать снабдила меня керосинкой и полулитром постного масла, чтобы не ходить за полтора километра завтракать и ужинать, а самому варить себе картошку.

У моей соседки Клавдии Михайловны, или просто Клавдии, был чайник и была сковородка, чтобы ту картошку не варить, а жарить, постного масла у нее не было. Так мы скооперировались, чтобы вместе ежедневно завтракать и ужинать.

Федор Иванович командовал в Круглом доме и нарочно посылал нас вдвоем в дальние походы вдоль Яхромы до самого села Куликова. Мы искали растения ценных видов и, естественно, по дороге разговаривали, вернее, говорила больше Клавдия о своем детстве в городе Воронеже и о своей многочисленной родне. Однажды Федор Иванович мне под страшным секретом шепнул, что Клавдия призналась его жене: я ей нравлюсь. На меня эта новость тогда не произвела особого впечатления.

Оставаясь по вечерам вдвоем с Клавдией, я однажды ее спросил:

- Вы знаете, кто я?

Она сказала, что знает и на Опытном поле тоже знают, но Владимир Романович всех предупредил, чтобы никогда со мной о том не заговаривали. И еще она сказала, что директор Опытного поля Шишков собирался куда-то обо мне написать, но Владимир Романович меня отстоял.

Однажды мы пошли вдвоем с Клавдией вниз по Яхроме куда-то далеко. После затяжных дождей прояснилось, в низких местах поймы река вышла из берегов, и образовались маленькие озерки. В одном из них мы обнаружили множество мелких рыбешек. Я залез в воду по колено, и мы наловили целый рюкзак добычи.

Решили в тот же вечер угостить наших друзей с Опытного поля. Так собралась компания, да еще с поллитровкой. Федор Иванович играл на гитаре, лаборантка Маруся пела. В одном романсе были такие слова - что-то вроде: "Любит не тот, кто целует, кто о любви говорит, а тот, кто молчит". Пела Маруся много, ее просили петь еще и еще...

К полуночи собрались расходиться. Федор Иванович и я хотели провожать гостей, и тут Клавдия мне шепнула:

- Пожалуйста, останьтесь.

Мы сели. Она сказала, что изо всех романсов Маруси ей особенно запомнился один, даже только фраза из того романса.

- Наверное, "любит тот, кто молчит?" - шепнул я.

Вообще-то, встречаясь ежедневно за ужином и завтраком, да еще постоянно отправляясь вдвоем в походы, мы волей-неволей постепенно сближались. В тот вечер, когда гости ушли, мне, очевидно, полагалось бы объясниться в любви. А я стал горячо убеждать, что я отпетый, что удивляюсь, как это до сих пор хожу на воле, когда столько моих знакомых томится в лагерях или в ссылке. Может, мне свободы осталось лишь на месяц. Я вообще не имею права разрушать жизнь девушке и, не дожидаясь ответа, встал и вышел.

На следующее утро мы вдвоем, как обычно, завтракали жареной картошкой. Я заметил, что глаза у Клавдии были заплаканы; мы почти не разговаривали. В тот день под каким-то предлогом она отказалась идти в пойму. А вечером после совместного ужина она опять попросила меня остаться.

Мы сели. Волнуясь, она заговорила, что согласна хотя бы на один месяц. Родится у нее сын, воспитывая его, любя его, она всегда будет помнить обо мне.

- Ну разве что на месяц,- сказал я. Мы впервые поцеловались и с того вечера перешли на "ты", расстались после полуночи.

11.

И Клавдии, и мне теперь предстояло объявить о нашей помолвке родителям и другим родным. Тяжело писать, но, как говорится, "из песни слов не выкинешь". Раз собрался писать воспоминания, надо писать всю правду, как бы горька она ни была.

В ближайшую субботу после работы мы вдвоем отправились в Дмитров. Семь километров пешком нам казались пустяками. Я проводил Клавдию на поезд, а сам пошел к родителям. Сперва признался матери. Она не поверила. Ведь этот мой шаг противоречит моей же теории, что я не имею права жениться. О женитьбе лишь на месяц мать сказала, что это вовсе легкомысленная затея, в жизни на таких условиях никто и никогда не женился. Она дождалась, когда от отца уйдет ученица, и рассказала ему о моей, как она выразилась, мальчишеской задумке.

- С тобой разговор короток! Нет и нет! - только и сказал отец.

Я продолжал настаивать, привел такой для моих родителей, казалось бы, веский довод: Клавдия глубоко верующая, в церковь ходит. Родители продолжали меня убеждать: где это слыхано, чтобы жениться на один месяц? Они назвали нескольких девушек нашего круга. Неужели ни одна из них не приглянется мне? И еще были доводы: у меня заработок крохотный, и Клавдия старше меня на два года, и имя у нее неподходящее.

Пришлось мне дать обещание, что я подожду до следующей осени. Испытательный срок показался мне чересчур долгим, но, с другой стороны, я понимал: нельзя же столь серьезные вопросы решать скоропалительно. И я послушался родителей. Они умолчали еще одну причину, почему так резко восстали против моих намерений. Но я знал, что та причина как бы не являлась решающей. Клавдия была дочерью железнодорожника. Моему брату Владимиру и моим сестрам пока решили ничего не говорить.

Когда в следующий понедельник вечером мы с Клавдией остались вдвоем, я узнал, что и ее родственники всполошились. С одной стороны, их беспокоило: дочь давно, что называется, на выданье, лет ей было двадцать шесть, и все ее предыдущие романы кончались ничем. А теперь: неужели серьезно? Ведь сослуживец-то кто? Ведь он нам всем анкеты испортит. Нашелся один родственник, который сказал Клавдии:

- Послушай, Клавочка, мне достаточно одного звонка - и твой жених тут же исчезнет.

И Клавдия, и ее родители уговорили того родственника никуда не звонить. А родни у нее было куда более, нежели у меня: родители, пять сестер с пятью мужьями, два брата с женами и бесчисленное число двоюродных. Клавдия была самой младшей.

Все ее родные были советскими служащими и добросовестно трудились на разных поприщах. Читая газеты, они искренно верили, что колхозы - это очень хорошо, что пятилетки успешно выполняются под мудрым руководством великого вождя. Среди их знакомых не было ни одного арестованного. Они были убеждены, что сажают только врагов народа, вредителей и жуликов, между собой дружили и под разными предлогами постоянно собирались вместе, соревнуясь друг с другом, как бы повкуснее угостить. И все они были счастливы и благополучны, все получали обильные пайки, жили хотя и в коммунальных квартирах, но нисколько не тяготились их теснотой - тогда жильцы редко ссорились.

Последующие годы, а затем война показали, что их прежняя жизнь проходила в иллюзорной обстановке. Они совсем не знали, что творится в нашей стране, как живет простой крестьянин. К религии они были совсем равнодушны. Если кто из них оставался верующим, то скрывал свои "устарелые" взгляды.

С родителями Клавдии я познакомился еще до наших объяснений. Они приезжали в Круглый дом. Более того, мать Клавдии, впервые увидев меня, сказала ей, не зная о моих изъянах:

- Вот бы тебе жених!

Теперь ее родственники решили, что она должна в первую очередь привести меня к самому уважаемому изо всех них - к мужу третьей по счету сестры Сергею Давыдовичу Голочевскому.

Я надел единственный свой хороший костюм, который купил на свои деньги еще в те благополучные годы, когда рисовал карты для журнала "Всемирный следопыт", Моя мать его тщательно сберегала в сундуках за все время наших переселений.

Сергей Давыдович и его жена Евдокия Михайловна, иначе Дуся, меня встретили весьма любезно в своей комнате на Селезневке, угостили на славу, поднесли водочки, больше, чем, пожалуй, следовало. После вкусных обеда и чая мы с ним вместе завалились спать на широкую тахту.

Сергей Давыдович, по национальности еврей, по должности директор парфюмерного треста ТЭЖЭ, был первый член партии, от которого я не ждал для себя вреда и кого не боялся. Думается, что он был первым членом партии, который не отнесся ко мне с недоверием, не увидел во мне чуждый элемент. Он сражался на фронтах гражданской войны и был глубоко идейным, настоящим ленинцем, в партии состоял с 1917 года. И он же сказал, что я ему понравился.

Через неделю Клавдия меня привела на показ всем своим родным на квартиру самого старшего в их семье - Бавыкина Ефима Михайловича, занимавшего должность бухгалтера в Наркомате обороны и жившего с женой и взрослым сыном в Мерзляковском переулке.

Все на меня глядели, изучали меня, я краснел, слушал тосты с благими пожеланиями, но сам молчал. Всем ли я понравился - не знаю. Конечно, страшно было впервые попасть в большую и дружную компанию близких между собой людей, но для меня пока еще чужих. Ночевал я в дни обоих визитов у родителей Клавдии, на полу в их комнатке на улице Красина, бывшей Владимиро-Долгоруковской, а еще раньше - бывшей Живодерке. Под этим не очень благозвучным названием ее знали старые москвичи.