лицо всех, лицо всенародное.
Стихия разлагается неполным сознанием – полу сознанием. Человек из народа, делаясь полусознательным, «полуинтеллигентным», изменяет своей народной стихии. Так изменил ей Горький, тот, первый, чей «конец» уже наступил. А этот второй, «начинающийся», к ней возвращается или хочет вернуться. Но нельзя вернуться к стихии, не пройдя через полноту сознания, а эта полнота не может не быть религиозною, ибо религия и есть абсолютный предел, исполнение, завершение сознания, абсолютное соединение всех частей сознания в единое целое. Вот почему Горький ищет религиозного сознания – может быть, пока еще бессознательно. Как это ни странно – искать сознания бессознательно, – это часто бывает с такими людьми полусознательными.
А что это именно так, что нет для Горького иных путей к народной стихии, как через сознание религиозное, – видно по его последней книге – «Детство».
Не только в смысле художественном это – одна из лучших, одна из вечных русских книг (не потому ли так мало сейчас оцененная, что слишком вечная), но и в смысле религиозном – одна из самых значительных. На вопрос, как ищут Бога простые русские люди, «Детство» Горького отвечает, как ни одна из русских книг, не исключая Толстого и Достоевского.
Толстым и Достоевским наше религиозное сознание переполнено; никуда нам не уйти от них. Но вот Горький ушел. Он, первый и единственный, заговорил о жизни народа помимо Толстого и Достоевского и даже против них. У Горького все в этой области новое, неожиданное, непредвиденное, неиспытанное – целый религиозный материк неведомый.
Неужели человек, сам чуждый религии, мог бы это сделать? Неужели только случайность, часто наиболее правдивое, сильное, вечное из всего, что написано Горьким, – наиболее религиозно?
В своем интеллигентском сознании или полусознании он отрицает религию. Но между интеллигентским сознанием его и его народною сущностью – противоречие неразрешимое. Тут-то именно, в религии, он и отрицает, преодолевает себя с наибольшею силою, с наибольшею мукою. Тут вопрос – быть или не быть Горькому истинным пророком того, к чему Россия идет, – народного сознания, народной власти – «народовластия», «демократии» в подлинном, религиозном смысле этого слова.
«Не надо религии, Бога не надо», – говорит интеллигентское сознание Горького, а вот что говорит его народная сущность:
«В те дни (детства) мысли и чувства о Боге были главною пищей моей души… Бог был самым лучшим и светлым из всего, что окружало меня».
Так было в детстве, в начале жизни. Когда круг замыкается, то начало его сходится с концом. Богом все началось у Горького – не Богом ли и кончится?
* * *
О двух душах России говорит «Детство». О том же говорит статья, не случайно написанная Горьким почти одновременно с «Детством», так и озаглавленная «Две души».
У России – две души – азиатская, восточная и европейская, западная. На Востоке господствует религия, на Западе – наука. Религия утверждает то, чего нет (бытие Божие, загробную жизнь и прочие «суеверия», «фантазии»); религия – ложь. Наука утверждает то, что есть («законы природы»); наука – истина. Россия гибнет или находится на краю гибели, потому что колеблется между двумя душами – восточной и западной. Чтобы спастись, надо перестать колебаться, надо сделать выбор: отречься от Востока, от религиозной лжи, и предаться Западу – научной истине.
Вот как просто, и если бы речь шла не о Горьком, можно бы сказать – вот как простодушно до деткости, до дикости.
Стоит ли возражать? Нужно ли доказывать, что нельзя ставить знак равенства между «суеверием», «фантазией», обманом воображения и религиозным опытом; что после кантовской «Критики» утверждать на основании научного опыта или философии разума, что Бог есть, или что Бога нет, два одинаковых невежества?
Если Горький атеист-догматик, то нечего ему говорить о «научном мышлении», как единственном способе познания, потому что всякий догматизм, все равно, отрицательный или положительный, всякая вера, все равно, в бытие или небытие Божие, – противоречат законам «научного мышления». Если же он позитивист-агностик, то как же он смешивает «непознанное» с «Непознаваемым»? Стоило бы ему заглянуть в «Первые Начала» Спенсера, творца агностицизма, чтобы увидеть, что «Непознаваемое» никогда не может быть познано по самой природе научного опыта. Такова философская неосведомленность Горького.
Неосведомленность историческую высказывает он, когда противополагает религиозный Восток научному Западу, как две равнодействующие во всемирной истории. Если понимать религию в нашем европейском смысле, как теизм, утверждение Бога, – а так именно понимает религию Горький, – то большая часть Востока – буддийская – нерелигиозна, атеистична, потому что буддизм – чистейший атеизм; только приближаясь к Западу, Восток становится религиозным в нашем, европейском, смысле – теистичным (зороастризм, иудаизм, ислам); а чем дальше от Запада, чем восточнее, тем атеистичнее. Все религии, так же, впрочем, как и все научные системы (египетские, ассиро-вавилонские основы греко-римского знания), на Востоке рождаются, но растут и зреют на Западе. Семя – на Востоке, цвет и плод – на Западе. Там – религиозное прошлое человечества, здесь – настоящее и будущее. Христианство родилось на Востоке, но выросло на Западе. И если христианство – религия всемирно-историческая по-преимуществу, то не Восток, а Запад религиозен по-преимуществу.
Неосведомленность психологическую высказывает Горький, когда противополагает религию, как абсолютное созерцание наук, как абсолютному действию. Религия – или ничто, «обман воображения», или величайшее явление человеческой воли, а воля – единственный источник действия. Разум освещает и направляет, – воля решает и совершает действие. Вот почему безвольная, бездейственная религия – все равно, что не жгущий огонь: огонь перестает жечь, когда потухает; и религия становится бездейственной, когда перестает быть религией. Наоборот, наука становится действенной, только переставая быть наукою и делаясь «религией», обращаясь от разума к воле, хотя бы бессознательно. Чтобы действовать, надо желать или знать должное, а для науки нет ни желанного, ни должного, – есть только данное.
Религия, по мнению Горького, порабощает; наука освобождает личность. Но самое понятие «личности» неразрывно связано с понятием «свободы», а для науки нет свободы: закон необходимости, детерминизм – основной закон научного мышления. Вот почему наука не знает «личностей», а знает только «неделимые», «особи» безличных «родов» и «видов». Понятие «личности», так же, как понятие «свободы» – вовсе не научное, а религиозное. Чтобы утвердить личность, надо утвердить свободу, преодолеть закон необходимости в его самой крайней точке – в смерти, как уничтожении личности. Это и делает христианство – религией абсолютной свободы, Абсолютной Личности.
Из всего, что говорит Горький о религии, одно только верно, – что религия «опасна». Но ведь вообще всякая сила опасна: чем больше сила, тем опаснее; религия – величайшая сила – величайшая опасность. Но если от огня бывают пожары, из этого не следует, что надо жить без огня.
* * *
«Вспоминая свинцовые мерзости дикой русской жизни, – пишет Горький, – я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить об этом? И с обновленной уверенностью отвечаю – стоит; ибо это – живучая, подлая правда,