назад. Кроме того, я приобрел у хозяина хижины и двух мулов. Это были обычные крестьянские клячи, но зато они хорошо знали дорогу от города до самой хижины и могли карабкаться по любым горным кручам.
Поездка наша прошла вполне благополучно. Хижина стояла укромно и была скрыта за скалами. Если не знать о ее существовании, наткнуться на нее было почти невозможно. Города отсюда не было видно, но это, пожалуй, и к лучшему. Последнюю сотню футов мы проделали пешком, карабкаясь по горным тропинкам.
В хижине я накормил и напоил моего злосчастного слугу, стараясь, впрочем, чтобы он не переел — после пары дней голодания от изобильной еды вполне мог случиться заворот кишок. Ганцзалин стучал ложкой по тарелке и ворчал, говоря, что я мог бы вытащить его из тюрьмы и пораньше.
— Зачем же ты, дуралей, полез в гарем? — не выдержал я.
Он прекратил есть и посмотрел на меня.
— Потому что у господина не было идей — сказал он очень серьезно.
У меня не было идей? Чего только не услышишь от этого бандита. Но даже если и так, все равно, прежде, чем что-то предпринимать, следовало спросить моего мнения. В результате я потратил прорву времени, пытаясь вытащить его из темницы, а дело между тем стоит.
— Дело стояло уже давно, — отвечал Ганцзалин. — Нечего нам торчать в Тегеране, здесь мы ничего не узнаем. Нам нужно к Зили-султану.
Я не спорил. Однако следовало кое-что учесть. Если эндерун знает о моей миссии (а он, судя по объявленной мне войне, о ней знает), то пытаться втереться в доверие к Зили-султану — дело безнадежное. Правда, к нашему положению очень хорошо подходит старая пословица: если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе. Если я не могу отправиться к Зили-султану, значит, он явится ко мне сам.
* * *
— У Персии есть давний враг — объяснял я Ганцзалину нашу диспозицию. — Враг этот невелик, но зловреден. Это кочевые племена курдов и туркмен, живущие близ границы. Они регулярно совершают большие и малые набеги на приграничную территорию Персии, а потом скрываются за границей, где персы их не могут достать. Последний такой набег был года два назад. Туркмены вторглись в персидские владения, шах послал большой воинский отряд, чтобы их разгромить. Однако туркмены легко ушли от отряда, угнав табун мулов прямо из-под носа командира персидских войск. Повелитель взъярился, созвал к себе всех военачальников, и спросил, почему его доблестных воинов побивают все кто ни попадя, в том числе и дикие туркмены? Отвечали ему примерно следующее: мы, дескать, умом скудны и вопроса этого решить неспособны. То ли дело сам царь царей, имеющий такую светлую голову, что может разрешить любые трудности, в том числе и эту. Разозленный Насер ад-Дин обозвал их педерсеками и педерсухтами, то есть прохвостами и собачьими детьми, и сказал, что ответ за состояние армии будет держать военный министр, мой добрый знакомец Наиб-э Султан. Вся трудность, на взгляд шаха, заключалась в том, что армия его устарела и нужны реформы. Военный министр тут же подхватился и решительно начал эти самые реформы. Но он не закупал новое оружие и не проводил тактических учений. Реформы были именно персидские. На ближайшем же смотру у солдат его величества появились русские галстухи, одетые поверх мундира. Кроме того, у каждого пехотинца за поясом было заткнуто по одной белой нитяной перчатке.
— Почему по одной? — не понял Ганцзалин.
— Да потому что на всех не хватило. Перчатки покупали на базаре, но никто из торговцев не ожидал, что может понадобиться сразу столько. Одним словом, галстухами и перчатками реформа и ограничилась.
Я умолк и посмотрел на Ганцзалина прямо в упор.
— Так вот — сказал я, — пришла пора немного взбодрить нашего дорогого шаха Каджара. А бодрить его будешь ты собственной персоной.
И я рассказал слуге свой план. Я даю Ганцзалину деньги, и он отправляется на границу с Туркменией. Здесь он подкупает вождей местных племен, живущих с персидской стороны границы, и устраивает провокацию на туркменской стороне. Туркменские всадники в ответ переходят границу и устраивают налеты на персов, нанося им чувствительные поражения. Шахиншах в бешенстве — его опять разбили.
— И что дальше? — спросил Ганцзалин.
— Узнаешь чуть позже, — отвечал я. Жизнь приучила меня раньше времени не делиться планами даже с самыми близкими людьми — исключение я делал только для Элен.
Ганцзалин мой молча вышел из хижины в ночь, умылся в ручье, который протекал рядом с хижиной, и вернулся назад.
— Я готов — сказал он, вытирая руки о тюремную робу.
Я передал Ганцзалину одежду, которую захватил для него еще в городе, и отдал ему деньги. Одного из мулов, впряженных в карету, я тоже собирался оставить ему — не тащиться же бедняге через полстраны пешком.
Кроме того, я посоветовал ему отдохнуть хотя бы до завтрашнего утра, но он только головой покачал: отдохну в дороге. О том, как Ганцзалин объяснится с дикими племенами на границе, я не волновался. Во-первых, он немного знал тюркский, во-вторых, рыбак рыбака видит издалека.
На прощанье я пожал ему руку и крепко обнял — все-таки Ганцзалин мой был не столько слуга мне, сколько преданный друг и помощник.
Когда я спускался вниз по тропинке, я время от времени оборачивался назад. Ганцзалин стоял на скале и смотрел мне вслед. Его освещала полная луна, и я видел его во всех деталях. На какой-то миг он показался мне совсем маленьким и ужасно беззащитным. И хотя я знал, что он способен голыми руками уложить взвод пехотинцев, но сердце у меня все равно болезненно сжалось. Я знал о его злосчастной звезде и все же посылал на опасное дело.
Что же заставляло меня рисковать близким мне человеком? Любовь к далекой родине, честолюбие, просто тот факт, что я уже, как Наполеон, ввязался в битву? Не могу сказать, человек на самом-то деле знает о себе гораздо меньше, чем он полагает. И ваш покорный слуга — не исключение из общего правила, хотя есть и такие, кто думает обо мне иначе.
* * *
— Ты подлинный герой — сказала мне Элен, когда я появился у нее дома уже под утро. — Рисковать жизнью, положением, карьерой ради того, чтобы спасти слугу! Я даже жалею, что меня никто никуда не посадил.
Я невесело улыбнулся.
— Моя карьера — дело десятое. Если захочу, шах всегда даст мне пост министра или какую-нибудь другую синекуру. А вот бедный Б. — нелегко ему теперь