Сашка увидел, как побледнели плотно сжатые губы Крайнева, как бледность поползла по складкам лица, залегла под глазами, и, почему-то почувствовав себя виноватым, всхлипнул.
С трудом овладев собой, Сергей Петрович стиснул Сашку, словно желая отдать ему часть своей боли, потом оттолкнул его и торопливо пошел к площади.
Здесь росла толпа. Не помня себя, потеряв всякий страх перед опасностью быть убитыми шальной пулей, к заводу бежали горожане. Появились женщины, дети — отыскивали среди рабочих-ополченцев своих близких, смеялись и плакали счастливыми слезами. И вдруг суматошный говор толпы перекрыл женский голос, высокий, сильный и неистовый, какой неизвестно откуда берегся в минуту смертельного отчаяния или беспредельной радости:
— Сережа! Сережа-а!
Не веря себе, Крайнев обернулся, как от толчка, и, расталкивая людей, бросился на звук голоса.
— Сережа! Сере-о-жа!
У заводских ворот, где толпа была всего гуще, Крайнев столкнулся с Валей, приник к ней и замер.
— Вот и началась наша новая жизнь, — тихо, как бы одной себе, сказала Валя.
Сергей Петрович снял кепку, вытер ею измазанное, мокрое от слез лицо Вали и осыпал поцелуями её губы, глаза, лоб.
— Товарищи! Черные дни оккупации для вас кончились!
Подняв глаза, Крайнев увидел на пьедестале разрушенного гитлеровцами монумента Матвиенко и Сердюка. Они открыли в освобожденном городе первый митинг.
Николай Томан
В погоне за призраком
В КАБИНЕТЕ ПОЛКОВНИКА ОСИПОВА
Время перевалило за полночь. Все сотрудники генерала Саблина давно уже разошлись по домам. Один только полковник Осипов всё ещё оставался в своем кабинете, ожидая важного донесения.
Письменный стол его был освещен настольной лампой из темной пластмассы. Лучи света, падая на поверхность стола из-под низко опущенного колпачка, казалось, впитывались зеленым сукном, и лишь белый лист бумаги отражал и слабо рассеивал их по кабинету.
Полковник привык к полумраку и хорошо видел всё вокруг. Он бесшумно прохаживался по мягкому ковру, продумывая многочисленные варианты возможных действий противника.
Чистый лист бумаги, казавшийся на темнозеленом фоне настольного сукна самим источником света, как бы гипнотизировав Осипова. Полковник время от времени подходил к нему, готовый записать так долго продумываемую мысль, но всякий раз, когда уже брался за перо, внутренний голос убеждал его, что мысль недостаточно созрела, загадка далека от решения и выводы слишком скороспелы.
И снова принимался полковник Осипов — седой, слегка сутуловатый человек с усталыми глазами — ходить по кабинету, подолгу останавливаясь у окна, за которым всё ещё не хотела засыпать большая, очень шумная площадь.
«Хоть бы этот Мухтаров в сознание пришел! — уже в который раз мысленно повторял Осипов, наблюдая, как внизу, за окном, мелькают яркие огоньки автомобильных фар. — Всё могло бы тогда проясниться».
Он решил позвонить в больницу, но тут же раздумал: если бы было что-нибудь новое, ему бы немедленно сообщили.
«Почему, однако, Мухтаров бредит стихами и что это за стихи: «Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах»? Или, например, такая строка: «Шумно оправляя траур оперенья своего». Как угадать по этим строчкам, какие мысли приходят на ум Мухтарову? И почему он произносит только эти стихи? Ни одного другого слова, кроме стихов… А томик иностранных поэтов, который нашли у него? Существует, наверно, какая-то связь между книжкой и этим стихотворным бредом. Но какая?..»
Полковник Осипов несколько раз сам перелистал этот томик стихов, но какое он имел отношение к бреду Мухтарова, установить не смог. Вчера книгу подвергли исследованию в химической лаборатории, но и это не дало никаких результатов. Затем она попала к подполковнику Филину, специалисту по шифрам.
Филин высказал предположение, что одно из стихотворений, видимо, является кодом к тайной переписке. Он даже допускал мысль, что именно этим кодом была зашифрована радиограмма, перехваченная несколько дней назад в районе предполагаемого местонахождения знаменитого международного шпиона, известного под кличкой «Призрак». Догадка Филина не лишена была оснований, так как и сам Осипов предполагал, что агент иностранной разведки Мухтаров, очевидно, предназначался в помощники Призраку: его ведь выследили в поезде, уходившем в Аксакальск, то-есть именно в тот район, где находился Призрак.
Всё могло бы обернуться по-другому, если бы Мухтаров не почувствовал, что за ним следят, и не попытался уйти от преследования, неудачно выпрыгнув из вагона на ходу поезда. Теперь же он лежал в бессознательном состоянии в больнице, и врачи не ручались за его жизнь.
В карманах шпиона обнаружили паспорт на имя Мухтарова, удостоверение и железнодорожный билет до Аксакальска. В чемодане нашли портативную радиостанцию и томик собрания стихотворений иностранных поэтов.
И вот подполковник Филин уже второй день сидел теперь над этим сборником, отыскивая стихотворение, строки из которого произносил в бреду Мухтаров.
Был уже второй час ночи, когда в кабинете Осипова зазвонил телефон. Полковник торопливо схватил трубку, полагая, что звонят из больницы по поводу Мухтарова.
— Разрешите доложить, Афанасий Максимович… — услышал он голос Филина.
Подполковник был сильно контужен на фронте и слегка заикался в минуты волнения.
— Докопались до чего-нибудь? — нетерпеливо спросил его Осипов.
— Так точно. Выяснилось, что Мухтаров произносит в бреду строки из стихотворения «Ворон» Эдгара По…
— И это действительно код? — перебил его Осипов. — Удалось вам прочесть перехваченную шифрограмму?
— Нет, не удалось. Вероятно, стихотворение Эдгара По не имеет никакого отношения к этой шифрограмме.
— Так, так… — разочарованно проговорил полковник. — Сообщение не очень-то радостное…
Едва Осипов положил трубку на рычажки телефонного аппарата, как снова раздался звонок. Полковник почти не сомневался, что на этот раз звонят из больницы. Предчувствие не обмануло.
— Это я, Круглова… — торопливо и сбивчиво докладывала дежурная медсестра.
По её голосу Осипов догадался, что в больнице произошло что-то особенное.
— Знаете, что случилось: Мухтаров умер только что…
— Умер!.. — медленно повторил Осипов.
Надежда как-то разгадать всю историю с помощью Мухтарова теперь рушилась.