Читать интересную книгу Голодное пламя - Эрик Сунд

Жанетт показалось, что Биллинг встревожился, и у нее тут же возникло чувство, что она наступила на больную мозоль.

– Вы же несколько лет работали непосредственно под его начальством, – добавила она. – Я тогда была сержантом, так что едва ли его встречала.

– Братец Знайка, – ответил шеф, помолчав, повернулся к ней спиной и вылил на тарелку целый половник картофельного пюре.

Жанетт подождала продолжения, но, не дождавшись, постучала его по плечу:

– Братец Знайка? В каком смысле?

Биллинг продолжал комплектовать свое блюдо. Несколько тефтелек, потом – сливочный соус, соленые огурцы и, наконец, капелька брусничного джема.

– Больше академик, чем полицейский, – пояснил он. – Между нами говоря – плохой начальник. Редко бывал на месте, когда нужен. Слишком много посторонних дел. Заседание то в одном правлении, то в другом, да еще все эти лекции.

– Лекции?

Биллинг кашлянул:

– Именно… Может, присядем?

Он выбрал столик подальше в глубине зала, и Жанетт поняла, что начальник по какой-то причине предпочитает говорить в отсутствие лишних ушей.

– Активное участие в «Ротари» и в нескольких фондах, – проговорил Биллинг с набитым ртом. – Общество трезвости, религиозный, чтобы не сказать – не в меру набожный. Читал лекции по этике по всей стране. Я слышал его выступления пару раз и должен признать, что он говорил очень увлекательно, хотя после некоторого размышления и стало ясно, что его лекции состояли из банальностей. Но ведь именно так всё и работает? Люди хотят слышать подтверждение того, что и так знают. – Он усмехнулся, и хотя Жанетт с трудом переносила его циничный тон, она готова была согласиться.

– Вы сказали – фонды. Не помните какие?

Биллинг покачал головой, перекатывая тефтельку между соусом и вареньем.

– Вроде что-то религиозное. Легендарно обходительный, но, между нами говоря, он, вероятно, не был таким набожным, каким хотел казаться.

– О’кей. – Жанетт навострила уши. – Я слушаю.

Биллинг отложил вилку и глотнул легкого пива.

– Я рассказываю это тебе по секрету и не хочу, чтобы ты делала из моих слов далеко идущие выводы. Хотя подозреваю, именно на выводы ты и настроена, поскольку никак не можешь забыть про Карла Лундстрёма.

Вот это да, подумала Жанетт, пытаясь сохранить невозмутимый вид и чувствуя, как свело желудок.

– Лундстрём? Он же умер. С чего мне хлопотать о нем?

Биллинг откинулся на спинку стула и улыбнулся ей:

– По тебе заметно. Ты не можешь бросить дело мальчиков-иммигрантов, и это не так уж странно. Все нормально, пока от этого не страдает твоя работа, но я положу твоим занятиям конец, если замечу, что ты крутишь что-то за моей спиной. Я не шучу.

Жанетт улыбнулась ему в ответ:

– Да бросьте. У меня сейчас дел выше крыши. Но какое отношение имеет Берглинд к Лундстрёму?

– Берглинд знал его. Они были знакомы через какой-то из фондов Берглинда, и я знаю, что они несколько раз встречались в Дании. В каком-то местечке в Ютландии.

У Жанетт подскочил пульс. Если речь идет о том фонде, о котором она думает, то, возможно, это след.

– Так что, оглядываясь назад… – продолжал Биллинг. – После того как мы узнали, чем занимался Лундстрём, думаю, что слухи насчет Берглинда, которые тогда цвели пышным цветом, имели под собой некоторые основания.

– Слухи? – Жанетт старалась формулировать вопросы как можно короче. Она боялась, что голос выдаст ее возбуждение.

Биллинг кивнул:

– Шептались, что он ходил к проституткам, а кое-кто из служивших в участке женщин говорил о сексуальных предложениях, проще говоря – домогательствах. Но ничего никуда не привело, и он вдруг взял и умер. Сердечный приступ, похороны по высшему разряду, и Берглинд будто по мановению руки стал героем, который останется в памяти народной тем, что заложил основу новым этическим принципам полицейской работы. Ему воздали почести за то, что он покончил с расизмом и сексизмом в полицейском деле, хотя мы с тобой оба знаем, какая это все чушь.

Жанетт кивнула. Ей вдруг начал нравиться Биллинг. Они никогда не говорили друг с другом так откровенно.

– А частным образом они общались? В смысле – Берглинд и Лундстрём.

– Сейчас и до этого дойду… У Берглинда в кабинете на доске висела фотография, которая пропала с этой доски за несколько дней до того, как Лундстрёма допросили насчет изнасилования в гостинице. Как же звали ту девочку? Вендин?

– Вендин. Ульрика Вендин.

– Да. Отпускная фотография – Берглинд с Лундстрёмом стоят, у каждого в руках по огромной рыбине. Какое-то морское сафари в Таиланде. Когда я сказал ему – не дело, что именно он допрашивал девочку, он отговорился тем, что знает Лундстрёма более чем поверхностно. Он был пристрастным, и он это понимал, но сделал все, чтобы спрятать концы в воду. Фотография из отпуска развеялась дымом, и Лундстрём вдруг сделался просто случайным знакомым.

Деннис Биллинг поражал Жанетт.

«Зачем он это рассказывает? – думала она. – Если он не хочет, чтобы я копала дальше про Лундстрёма, Вендин и все закрытые дела, этому едва ли есть причина».

Или он просто настолько не любит своего предшественника, что даже через шесть лет после его смерти готов устроить так, чтобы кто-нибудь копал под него?

Поблагодарив Биллинга за содержательную беседу, Жанетт подумала: фонд. Очевидно, тот самый фонд, который финансировали Лундстрём, Дюрер и Бергман. Sihtunum i Diaspora.

Свавельшё

Юнатан Седер поскользнулся на бортике, ударился головой и, потеряв сознание, упал в бассейн. В легких было полно воды. Патологоанатом констатировал, что мальчик захлебнулся.

Беатрис Седер, бабушка Юнатана, проклинала себя за то, что оставила его плескаться одного, а сама отправилась пить кофе в буфете бассейна. Телефонный разговор с Региной, во время которого Беатрис пришлось сказать дочери, что ее сын мертв, стал самым тяжелым в ее жизни.

Она вспомнила, как Юнатан плакал, когда они прощались с Региной в аэропорту Абиджана. Он был единственным ребенком Регины, светом в окошке. Беатрис налила очередной стакан виски и посмотрела в окно.

Ночь вокруг виллы в Свавельшё в Окерсберге была черной и холодной. Туман прокрался по дороге, пожрал лужайку, и Беатрис едва различала контуры своего автомобиля, стоящего в двадцати метрах.

Теперь они с Региной остались совсем одни. Юнатана больше нет, и в этом виновата она, Беатрис.

Даже неделю она не смогла присмотреть за мальчиком.

Беатрис рассматривала красные качели, которые свисали с дерева посреди участка, не понимая, о чем думала, когда вешала эти качели для Юнатана. Зачем тринадцатилетнему парню качели? Это забава для малышей.

Она оказалась плохой бабушкой. Бабушкой, которая видела своего единственного внука от случая к случаю. Он рос вдали от нее. В ее представлении Юнатан оставался шести– или семилетним. Они виделись не чаще двух раз в год, обычно на Рождество или Новый год, или вот как сейчас, когда она полетела в Абиджан встречать их. Она не знала, действительно ли Юнатан хотел улететь с ней домой в Швецию. Но речь шла всего о неделе, потом должна была вернуться Регина, и они собирались отправиться в Лансароте недели на две-три.

Теперь ничего не будет. В полночь Регина прилетит в аэропорт Арланда, и через час с небольшим Беатрис будет стоять там у терминала и ждать свою дочь, не представляя, что скажет ей.

Что тут можно сказать?

«Прости, это я во всем виновата»? «Не надо было…» «Не надо было разрешать ему…» «Он же всегда был таким осторожным…»

«Почему в бассейне не оказалось никого, кто спас бы его?» – подумала бабушка Юнатана Седера.

Никто не видел случившегося. Но когда она оставляла мальчика у бассейна, там было не меньше трех ребят, а в шезлонге у бортика сидела какая-то женщина.

Когда Беатрис сказала об этой женщине полицейским, они не придали ее словам никакого значения.

Беатрис не курила почти десять лет, но сейчас зажгла сигарету. Первое, что она сделала, когда поняла, что произошло с ее внуком, – это купила в киоске бассейна пачку сигарет. То же самое она сделала десять лет назад, когда врачи говорили, что муж Регины умирает от рака легких. Тогда она купила сигареты в киоске Каролинской больницы.

Она посмотрела на часы. Почти одиннадцать.

Шум электрички напомнил ей, что время продолжает идти вперед, чтобы ни происходило.

В этом смысле один погибший мальчик ничего не значит.

Как ничего не значит и раздавленная горем мать, которую она встретит через час. Да и сама она ничего не значит.

Такси будет через пятнадцать минут. Что она скажет водителю, если тот спросит, куда она едет? Соврет, скажет, что отправляется в отпуск на Лансароте с дочерью и внуком. Тогда все это будет существовать хотя бы для чужого человека, который везет ее в аэропорт. Для чужака она будет счастливой бабушкой, которой предстоит две недели солнца.