Читать интересную книгу Победитель свое получит - Светлана Гончаренко

Толяну Ухтомскому было в то утро особенно невесело: его товарищи очень страдали от непогоды. Все члены ложи алкоголиков уныло сгрудились на крыльце «Фурора», под козырьком. В своих затрапезных нарядах, с сырыми сигаретами в зубах, они походили на группу грибников-неудачников, которая только что вернулась из ближних рощ, где нет ни одного гриба.

Илья проникся общим унынием. Он оделся во все бирюзовое и с отвращением глянул в зеркало. Шапочка до бровей, тусклый взгляд, угрюмая улыбка. Может ли все это нравиться Таре? Илья попробовал лицом выразить преданную любовь, но вышло что-то такое глупое и неприличное, что он покраснел и отскочил от зеркала.

Работать, только работать! Тяжелые ящики – враги тяжелых мыслей. Интересно, нашлась ли Анжелика?

Мимоходом Илья заглянул в коридор, который вел к кабинету босса. Тазит и Леха черными истуканами стояли у дверей – стало быть, Алим Петрович уже здесь. Телохранители выглядели свирепыми, но неживыми – стало быть, и хозяин не в духе. Единственный из племянников, осмелившийся приблизиться сегодня к «Фурору», с утра топтался в нерешительности на крыльце.

Илья подошел к правилам торговли и сделал вид, что читает. Леха с Тазитом, казалось, даже не дышали. Они лишь пахли крепким дорогим парфюмом, какой любят физически активные и процветающие мужчины среднего достатка. Илья нюхнул парфюм и, чтобы не вызывать подозрений, бросил в ближайшую проволочную корзину бумажку от жвачки.

Зря, наверное, заглянул Илья в этот закуток. И бумажку зря бросил! Только вышел он в торговый зал, как возник неподалеку черный силуэт Тазита. Телохранитель шел не спеша, аккуратно огибая веселые кварталы соков и конфетные вернисажи. Его взгляд парил много выше самых высоких витрин.

В напрасной надежде Илья сделал вид, что не заметил Тазита. Он пошел в молочный отдел. Тамара Сергеевна как раз укладывала в витрине неправдоподобно дырявые сыры и на сына не глядела. Вчерашнее письмо с розой на конверте разбередило ее душу. Неостановимый поток правильных мыслей уносил ее в сказочные дали.

Тазит подошел к Илье вплотную и кивнул стриженой головой. Просто кивнул, без улыбки и без угрозы, но Илье стало не по себе. Он старался не смотреть в лицо Тазиту. Взгляд телохранителя не выражал ничего, зато подбородок… Выбриться дочиста и добела Тазиту никогда не удавалось, и его крутой подбородок, испещренный мириадами темных точек, издали казался голубым, как фуроровские униформы. Илья подозревал, что эта часть лица и есть самое опасное оружие Тазита.

За грозным посланцем Илья пошел безропотно и, как ему хотелось думать, твердо. Но перед его глазами мигом нарисовались картины расправы за то, что он молчал о шашнях Изоры. Картины были страшные и неправдоподобные. Мерещились даже пытки с помощью бронзовых статуэток, пузатых кувшинов и изуверских трубочек от кальяна. Кулаки и подбородок Тазита были не лучше.

Может, до кальянов дело не дойдет, но бить его будут. Илья понимал это хорошо. Вылезли, стало быть, наружу его встречи с Поповым и секретничанье с Анжеликой возле бакалеи. К Кириллу приезжали наемные убийцы на старой «Волге» – значит, тайна Изориной любви раскрыта. Не важно, кем и как. Не сболтнул ли рекламный индус с чайного плаката? Как противно он сегодня улыбается…

Кабинет Алима Петровича был, как всегда, в порядке – шкафчики протерты, кальяны блещут. Вот только букет красных роз выглядит несвежим. Поникли головами, померкли цветы, в вазе сквозит мутная зелень. Илья вздрогнул: устроят матери сегодня нагоняй за такой недосмотр!

Алим Петрович сидел на своем диване, под портретом президента, подогнув под себя ногу. Правую руку он положил на круглый валик, как будто она у него болела.

Костюм сегодня на Алиме Петровиче был не пастельных тонов, а белоснежный. Нет, докторски-белый вульгарен, а Алим Петрович никогда не надел бы ничего вульгарного – в белизне его костюма присутствовала все-таки капелька сливок. Его сорочка отливала старым серебром, а галстук – мутной синевой арктического льда. Белые туфли с искусной строчкой были миланские, и никакие иные.

Илья старался глубоко не дышать, но все же учуял горький, нежный и пряный аромат, который исходил от Алима Петровича. Наверное, именно об этом запахе говорили в «Фуроре», что он специально заказан в Париже, и теперь никакой другой человек в мире не может пахнуть так же, как Пичугин. В сравнении с этим ароматом недешевый парфюм Лехи и Тазита вонял, как ослиный загон.

Алим Петрович не шевелился. Тишина давила на уши. Илья не знал, куда ему приличнее сейчас смотреть – на президента, который улыбался с портрета и ничем уже не мог ему помочь, или на Пичугина, который неизвестно что задумал.

Пичугин оделся в белое, но лицо его было черно. Он осунулся еще больше. Голое его темя казалось полированным камнем, а в глазах стояла такая же зеленая муть, как в забытой вазе.

– Садись, Илюшка, – указал Алим Петрович на кресло той рукой, которая казалась больной.

Блеснул и угас изумруд в перстне. Рука Пичугина легла на прежнее место, на спинку дивана.

Илья сел в кресло. Оно оказалось очень мягким. Чтобы не утонуть в нем окончательно, пришлось принять неловкую позу и сильно растопырить коленки. Локти на пухлые подлокотники Илья тоже пристроил не сразу. Он вспомнил курочку Цып-Цып, которая на рекламном плакате была изображена точно в таком же распластанном виде, только не в кресле, а на сковородке.

Несколько минут Алим Петрович молчал, потом закрыл лицо короткопалыми руками и зарыдал.

Илья всегда приходил в ужас, когда кто-то рядом плакал. Он всегда при этом чувствовал себя виноватым. К счастью, Тамара Сергеевна, несмотря на мягкость своей натуры, плакала редко – печаль она изливала в стихах. А вот слезы Тары были невыносимы. Когда она разревелась на лестничной площадке, Илья, если бы смог, подарил бы ей Попова навеки, лишь бы не видеть ее распухшего носа и мокрых щек.

Слезы Алима Петровича напугали Илью. Он почти перестал дышать и вцепился в подлокотники кресла с такой силой, что под нежной толщей набивки ощутил твердый, невидимый миру каркас.

Плакал Алим Петрович взахлеб, слабым тенором. В горле у него клокотало. Слезы текли между пальцами и капали с подбородка, пятная белизну пиджака серыми точками, как капель метит свеже-выпавший мартовский снег.

Илья оцепенел. Он понял, что видит сейчас картину, после которой ему точно не жить. В ужасе он поднял глаза и стал не мигая смотреть на портрет президента. Президент улыбался уверенно и ласково, но был всего лишь тонкой красочной пленкой на лощеной бумаге, заключенной под стекло.

– Илюшка, – всхлипнул Алим Петрович, не отнимая рук от лица и потому невнятно. – Илюшка, нет ее!

12

– Кого нет? – спросил Илья тихим чужим голосом. – Анжелики Витальевны?

– Ее, ее! – застонал Пичугин. – Ее нет!

Илья сочувственно пошевелился в кресле, два раза вздохнул, но что делать дальше, придумать не мог. Кажется, было бы неплохо, если бы он сейчас тоже заплакал? Он зажмурился, однако слез, как назло, не было и близко. Зато очень чесался нос и всякие другие неподходящие места, как обычно бывает в минуты смущения.

– Ее нет! – повторил рыдание Алим Петрович.

Далее отмалчиваться и тем более чесаться стало невозможно.

Илья выдавил из себя:

– Вы ее не нашли? Может, нужно…

– Не нужно! Ее нет! Нет ее! – тоненько закричал Алим Петрович, наконец открыв несчастное лицо. – Я ее задушил вот этими руками!

Он подался вперед. Илье пришлось посмотреть на его смуглые руки, мокрые от слез, на кольцо с изумрудом, на линии жизни и смерти, пучками расходившиеся по мягким ладоням. Руки как руки, но зябкая волна поднялась с воротника Ильи и шевельнула волосы под бирюзовой шапочкой.

Было ясно, что Пичугин говорит правду. Только правда эта неестественно страшная!

Илья понял, что все теперь будет по-другому, даже если ему удастся вырваться из этих стен. Прав Кирилл: только вагон с розовыми бомбошками спасет от бездны. Да и он едва ли!

– Белая, как снег, холодная, как снег, – раскачивался в диванных подушках Алим Петрович.

Он дрожал мокрыми ресницами и дышал тяжело, всем телом. Он плакал:

– Белая, сладкая! Нежная! Илюшка, ты это понимаешь? Имела, что хотела. Ела, что желала. Одевалась в Париже – вот так у подиума она сидит, а так Шварценеггер с женой. Покажет только пальцем – все, что захочет, то ее. Белая, сладкая! За что?

Илья смотрел на президента, как на икону, и поминутно покрывался гусиной кожей ужаса.

– Любил ее – кто так любит? Все имела! Изменила. Илюшка, другой ее имел! Другой ее трогал! Как быть? Разве я зверь? Один раз простил, плакал, она плакала – все хорошо. А она снова к тому пошла. Что я ей сделал? Чего не дал? Почему пошла? Не молчи, Илюшка!

Илья собрался с силами и прошептал:

– По глупости, наверное.

– Да, верно, Илюшка! Глупая она! Женщины все глупые! – обрадовался Алим Петрович и размазал по щекам вновь выкатившиеся слезы. – Она ведь вся моя была – белая, белая! Вчера с балкона по простыне слезла и ушла. Умная, скажешь?