сказала: «Да, сеньор». – «И кого?» – спросил он. «О, этого я вам не скажу! – ответила она. – О чем это вы толкуете со мной?»
Но он так ее упрашивал, что наконец она сказала, что любит Гильема де Кабестаня. Она сказала это потому, что видела Гильема задумчивым и печальным, и она хорошо знала, что он любит ее сестру, и потому боялась, что Раймонд замыслит злое против Гильема. Такой ответ доставил Раймонду большую радость.
Агнеса все рассказала своему мужу, и тот сказал, что она очень хорошо сделала, и обещал предоставить ей свободу делать и говорить все, что только может спасти Гильема. Агнеса не преминула так поступить. Она позвала Гильема к себе в опочивальню и оставалась с ним наедине столько времени, что Раймонд подумал, что они предаются любовным утехам; и все это было ему приятно, и он начал уже думать, что все, что ему наговорили, было неправдой и что люди болтали это на ветер. Агнеса и Гильем вышли из опочивальни. Подали ужинать, и все поужинали в большом веселье. А после ужина Агнеса велела поставить кровати их обоих около самой ее двери, и Гильем и дама так искусно притворялись, что Раймонд поверил, что Гильем спит с нею.
На другой день они пообедали в замке весьма весело и после обеда уехали, отпущенные с почетом и пышностью, и вернулись в Русильон. И Раймонд, как можно скорее попрощавшись с Гильемом, пошел к своей жене и рассказал обо всем, что видел, о Гильеме и о ее сестре, отчего жена его провела всю ночь в большой печали. И на другое утро она велела позвать Гильема, обошлась с ним плохо и назвала его неверным другом и изменником. А Гильем попросил у нее пощады, как человек, который совсем неповинен в том, в чем его обвиняют, и рассказал обо всем, что произошло, слово в слово. Дама призвала к себе сестру и от нее узнала, что Гильем невиновен. И по этому случаю она приказала, чтобы он сочинил песню, в которой высказал бы, что никогда не любил ни одной женщины, кроме нее, и тогда он сочинил песню, в которой говорится:
Сладкая мысль,Которую часто посылает мне любовь…
И когда Раймонд Русильонский услышал песню, которую Гильем сочинил для его жены, он приказал ему явиться на беседу с ним довольно далеко от замка, отрубил ему голову и положил ее в охотничью сумку, а сердце он вырезал из его тела и положил его вместе с головой. Он вернулся в замок, приказал изжарить сердце и подать его на стол жене и заставил ее съесть его, а она не знала, что она ест. Когда она кончила есть, Раймонд встал и сказал жене, что она съела сердце сеньора Гильема де Кабестаня, и показал голову и спросил ее, пришлось ли сердце Гильема ей по вкусу. И она услышала то, что он ей сказал, и увидела голову сеньора Гильема, и узнала се. Она ему ответила и сказала, что сердце было такое хорошее и вкусное, что никогда никакая пища и никакое питье не заглушат у нее во рту вкуса, который оставило там сердце сеньора Гильема. И сеньор Раймонд кинулся на нее с мечом. Она убежала от него, бросилась с балкона и разбила себе голову.
Стало это известно во всей Каталонии и во всех землях короля Арагонского. Король Альфонс и все бароны этих областей погрузились в великую скорбь и в великую печаль по поводу смерти сеньора Гильема и жены его, которую Раймонд столь мерзким образом умертвил. Они объявили ему войну не на жизнь, а на смерть. После того как король Альфонс Арагонский взял замок Раймонда, он велел положить тела Гильема и его дамы в гробницу, воздвигнутую перед входом в церковь города Перпиньяна. Все истинные влюбленные и все истинные возлюбленные молили Бога о спасении их душ. Король Арагонский взял в плен Раймонда и держал его в тюрьме, пока тот не умер, а все его имение он отдал родственникам Гильема и той женщины, которая из-за него умерла.
Глава LIII
Аравия
Образцы истинной любви и ее родину надо искать под темным шатром араба-бедуина. Там, как и в некоторых других местах, уединение и прекрасный климат породили благороднейшую из страстей человеческого сердца, ту, которая для своего счастья должна вызвать ответное чувство, не менее сильное, чем она сама.
Для того чтобы любовь могла проявиться со всей своей силой в человеческом сердце, следует, насколько это возможно, установить равенство между обоими любящими. На нашем унылом Западе этого равенства не существует: покинутая женщина несчастна или обесчещена. Под шатром араба клятва верности не может быть нарушена. Презрение и смерть следуют немедленно за этим преступлением.
Щедрость столь священна в глазах этого народа, что разрешается воровать для того, чтобы дарить. Вдобавок опасности подстерегают там человека ежедневно, и вся жизнь проходит, если так можно выразиться, в страстном уединении. Даже сойдясь между собою, арабы говорят мало.
Ничто не меняется у обитателя пустыни: все там вечно и недвижимо. Своеобразные нравы, которые я по своему невежеству могу лишь набросать в общих чертах, существовали, вероятно, во времена Гомера[183]. Они были описаны в первый раз около 600 года нашей эры, за два столетия до Карла Великого.
Отсюда видно, что именно мы были варварами по сравнению с Востоком, когда отправились тревожить его покой нашими Крестовыми походами[184]. Зато всем, что есть благородного в наших нравах, мы обязаны этим походам, а также испанским маврам.
Если бы мы вздумали сравнивать себя с арабами, высокомерие человека прозаического ответило бы сострадательной улыбкой. Наши искусства стоят гораздо выше, наши законы с виду как будто еще выше; но я сомневаюсь, чтобы мы оказались выше арабов в искусстве домашнего счастья: нам всегда недоставало искренности и простоты; а в семейных делах обманщик первый становится несчастным. Для него нет больше спокойной уверенности: всегда неправый, он всегда испытывает боязнь.
На заре возникновения самых древних памятников мы застаем арабов разделенными на большое число независимых племен, кочующих в пустыне. В зависимости от большей или меньшей степени легкости, с какою эти племена могли удовлетворять свои необходимейшие потребности, они обладали более или менее изысканными нравами. Щедрость одинаково царила повсюду, но в зависимости от уровня благосостояния племени она выражалась в даре четверти козленка, необходимой для поддержания жизни, или сотни верблюдов; таков был дар, обусловленный родственными отношениями или обязанностями гостеприимства.
Героический век арабов, тот век, когда эти благородные души блистали, чистые от напыщенного остроумия или чрезмерно утонченных чувств, непосредственно предшествовал Магомету, что соответствует V веку нашей эры,