— Девятого числа была первая бомбежка в Петровском районе Донецка, мы все как раз оттуда, — говорит темноволосая женщина в цветастом сарафане.
— И вы не жалеете, что поддержали ДНР? — спрашиваю их. — Ведь вам пришлось убегать из города.
— Конечно нет! — отвечают хором. — Мы наше ополчение и отсюда поддерживаем и надеемся, они это чувствуют. Порошенко сказал: «Даже за глоток воды ополченцу будут расстреливать». А мы их кормили и помогали.
— А я еще и на блокпосту с ними стояла! — говорит самая взрослая женщина с короткой стрижкой.
— Даже дети сепаратистов теперь сепаратисты! — кричит другая, молодая и голубоглазая. На футболке у нее нарисовано сердце, пронзенное двумя стрелами. — Вот ребенок, ему восемь месяцев! Познакомьтесь — сепаратист!
— А почему вы не попросили своих мужчин сложить оружие? — спрашиваю их.
— А почему они должны? А нас спрашивали, хотим ли мы Майдан?! Хотим ли мы в Евросоюз?! Они нам что сказали? Ваше дело работать, наше — политика. Пусть уйдут с нашей территории! После того что сделала украинская власть, ни о каком «в составе Украины» не может быть и речи! Они нас бомбят! Вы знаете, что они! нас! бомбят!
— Но говорят, что по вам стреляют сами ополченцы, — произношу я.
— Ага! — Женщины сходятся тесней. — Значит, они нас и защищают, и обстреливают одновременно?! Больше всего наших ополченцев гибнет, когда они пытаются отвести удары от нас! Они вызывают огонь на себя! Наши мужчины защищают нас! И если бы у киевлян были такие мужчины, они бы ими гордились так, как мы гордимся своими!
— Вот я вышла замуж в девяносто шестом году в село в Ивано-Франковской области, — говорит женщина в сарафане. — Я только вошла в дверь, и первое, что я услышала: «О, москалька недорезанная». Никогда! Никогда между нами не было дружбы, мы просто не лезли друг к другу. А Россия, говорили, нам враг! Но почему же это так получается, что у врагов нам комфортней, чем у себя на родине?! Я развелась, потому что с бандерой жить не хочу. Чтобы я перестала разговаривать на русском, мне пришлось и в подвале посидеть. А вы думаете, мы шутим?
— Это моя дочь, — говорит пожилая. — Свекр ее держал, а муж бил. А у нее маленькое дите на руках!
— А я им сказала: «Как разговаривала на русском, так и буду! И дите мое будет! Еще и ненавидеть вас будет!»
— И что дите? — спрашиваю ее. — Ненавидит отца и деда?
— Это я, — говорит темноволосая девочка-подросток, краснея от стеснения. — Да, я их ненавижу, — нежным шепотом добавляет она.
— Может, вам просто с мужем не повезло? — спрашиваю женщину.
— И со всем селом? — отвечает за нее мать. — И с участковым? К сожалению, этого уже не искоренить. Скажите… — она переводит дыхание, — а за что ей их любить? Они бомбят, сюда в лагерь вот такие осколки прилетают — ребенок от страха сознание потерял, — говорит она, и девочка снова краснеет. — А как они с мамой со школы бежали, когда бомбить начали?!
— У вас, наверное, сын в ополчении, — говорю я.
— Да! — Она выставляет грудь вперед, словно желая сказать: «На! Расстреливай!». — Есть! Есть у нас там сыновья! — Она бьет себя в грудь. — И я сама была на баррикадах! И если бы мне дали в руки автомат, я бы пошла с голыми руками и хоть одного б убила. Они говорят, что наши ребята нами прикрываются. А мы сами против их воли лезли на баррикады, чтобы их собой закрыть!
— И мужья у нас там есть! — говорит голубоглазая женщина. — И единственное, что мы сейчас можем сделать для них, — это молиться. А меня, знаете, что больше всего потрясло?! — Она кричит в полный голос, тряся уснувшего ребенка. — Когда Верховная рада встала и в ладоши захлопала, узнав, что Одессу… спа-ли-ли!!! Как с ними жить?!..Никогда не забуду, — она теребит пальцами сердце на футболке, плачет. — Я не для того их родила, чтобы их разбомбили. Я их для счастья, для радости родила, — наклоняется над ребенком.
— Я была против референдума, — говорит молодая женщина в очках и синей футболке. У нее тихий голос, до сих пор она молчала. — Но когда я увидела, что случилось в Одессе, я сказала: «Нет, на Украине больше не хочу жить никогда».
— Мы для них люди второго сорта, — отрезает пожилая.
— Нет. Но они думают, мы страдаем оттого, что русские пришли и нас захватили, — говорит женщина в очках. — И даже президент сказал, что на русском будете разговаривать только в туалете у себя дома. А я хочу на русском говорить.
— Демократия! Они мне указывают, на каком языке разговаривать! — выкрикивает пожилая.
— А кем вы работали? — спрашиваю ее.
— Я литейщица. Делала детские машинки и танки. У нас в Донецке большая фабрика. Мы все тут рабочие. Я сама заработала на две квартиры и дачу. И ни в какую заграницу ехать не хочу.
— Может, вам стоило просто поговорить друг с другом: востоку и западу? — спрашиваю их.
— Мы хотели, но они от нашего имени стали говорить с Ахметовым, — говорит женщина в сарафане. — А кто такой для нас Ахметов? Олигарх, который недоплачивает шахтерам зарплату? Единственное, что мы можем сейчас сказать женщинам Западной Украины: приезжайте и забирайте своих сыновей и мужей. Не бойтесь. Мы вас не тронем. Вы знаете, сколько ваших не вернется домой? Они там прикопанные лежат. А вам рассказывают сказки, что там нет мобильной связи… А если у нас ничего не получится, мы отойдем и залижем раны. А если наших мужчин уже не будет, мы возьмем оружие и сами пойдем туда.
Теперь она раскладывает пышное цветастое платье на кровати. Обвивает его широким розовым кушаком.
— Я купила это платье в Донецке для Дня Победы, — говорит она. — Еще не надевала, даже бирку не сняла. Жду. Когда наши победят, я надену это платье и побегу в Донецк. В этот день я буду радоваться, петь и прыгать. Донецк — город роз, — гладит пальцами розы, нарисованные на платье. — А пока я буду его хранить и до Дня Победы ни разу не надену.
Ее мать и дочь смотрят на нее. В глазах матери появляются слезы. Она оттягивает ворот своего халата и смотрит туда.
Ночью Сергей ждет сигнала от проводника, готовый перейти границу и забрать с рук на руки беженку из Краматорска, за которую просила ее мать. Ночь в Красном Сулине выдалась темная, разбавленная автоматными очередями. Проводник дает отбой. Девушка недоступна.
Ростов‑на-Дону. За длинным столом сидит казачий атаман. Ему лет сорок. Челка выстрижена квадратом. Рядом с ним бледный мужчина в защитного цвета куртке, Олег.
— Я хочу, чтобы вы понимали, что такое переправка добровольцев, — говорит атаман. — Но давайте сначала вернемся к семнадцатому году. Волгоградская, Ростовская, Луганская область и часть Донбасса — это земля войска Донского. При коммунистах ее порезали на куски. Казаков разбросали по свету.
— И как в случае победы вы оформите это?
— Речь о захвате земли вообще не идет, — говорит Олег. — Мы не за землю бьемся. Мы боремся за то, чтобы просто сохранить в себе человеческое. Мне тридцать шесть лет. Я был пионером. Личный состав ополчения ДНР и ЛНР — это как раз такие люди. В бой идут одни старики.
— Просто за державу обидно, — произносит атаман.
— Найдите современного человека, которому можно сказать: «Нужно идти останавливать фашистские танки. Там за городом — колонна». Он у виска пальцем покрутит. А я там был. И те добровольцы, которые со мной были, — они понимали, зачем пришли. Другое дело — нехватка у них военных знаний. Знаете, какими учебниками ополченцы пользуются? НВП за тысяча девятьсот восьмидесятый год.
— К нам из Белоруссии приехал парень, — говорит атаман. — Спрашиваю: «Как на нас вышел?» Говорит, приехал своим ходом, но знал, что казаки обязательно каким-то боком с этим связаны. Просто пошел в церковь и спросил у батюшки, как вас найти.
— Вы наемник? — спрашиваю Олега. — Вы получаете деньги?
— Нет, у меня гражданская профессия. Я кладу плитку. Сейчас у меня ранение, тяжелое. В грудь навылет. Задето легкое, ушиб сердца. Мы держали перекресток — Алексеевка, Дмитровка, Саур-могила. Четыре километра абсолютно ровной земли. Единственный путь на Снежное — наш перекресток. Никогда бы не подумал, что мне придется по немецким траншеям рыть окопы. Никогда б не подумал, что столкнусь в бою с настоящими фашистами. Они убивают, насилуют, душат и вешают женщин и детей.
— Сейчас в информационном пространстве гуляет много мифов, — говорю я. — Вы лично видели то, о чем рассказываете?
— Да, через мою позицию девочку провезли — пятнадцать лет, изнасилована и задушена. А вы знаете, что по Северному Донцу люди утопленные плавают? Война, — он отворачивается и кривится в усмешке, — вы, наверное, не представляете себе, что это такое. И многие не представляют. Когда бомбардировка населенного пункта и женщина идет по улице, ты ей кричишь: «В укрытие!» А она отвечает: «Мне на работу надо». — «Да нет больше твоей работы! Нет там больше ничего!» А когда дома начинают складываться? Вы знаете, что это такое? Вы себе представить не можете, — он ударяет мобильным телефоном по столу, — каково это, когда дома складываются в хлам…