Читать интересную книгу Шестьдесят рассказов - Дональд Бартельми

Далее. Я должен возразить против вашего замечания, что «открытость» Сьюзен представляет собой некую форму вуаеризма. Это замечание смутно беспокоило меня некоторое время, пока я его не обдумал. Насколько я понимаю, вуаеризм это эротизированное проявление любопытства, основной феноменологический характеристикой которого является дистанция, сохраняющаяся между вуаером и его объектом. Напряжение между желанием приблизиться к объекту и необходимостью сохранять дистанцию становится невысвобождением энергии либидо, к которому, собственно, и стремится вуаер[34]. Напряжение. Но ваше замечание свидетельствует, как мне представляется, о кардинальном непонимании ситуации. Присущая Сьюзен «открытость» — готовность сердца, если мне позволено употребить такое выражение — абсолютно несопоставима с действиями вуаера. Сьюзен приближается. Дистанция не в ее характере — ни в коем случае: как вам известно, она нередко обжигается, но все равно пробует снова и снова. Как мне представляется, ваше замечание непосредственнейшим образом связано с вашими же попытками «стабилизировать» поведение Сьюзен относительно положения вещей, достижение которого кажется вам желательным. Сьюзен выйдет замуж и заживет припеваючи. Или: В Сьюзен имеется определенное количество креативности, каковое должно быть высвобождено и актуализировано. Сьюзен найдет свое место в искусстве и заживет припеваючи.

Однако, как мне кажется, ваши исходные положения искажают ваше понимание ситуации, и грубейшим образом.

Рассмотрим первый вариант. Вы рассуждаете: если Сьюзен вполне довольна существующим положением (когда она переходит от мужчины к мужчине, из рук в руки, как долларовая монета), или хотя бы считает его удовлетворительным, чего же это она обратилась к аналитику? Что-то тут не так. Нужно сменить картину поведения. Сьюзен должна выйти замуж и зажить припеваючи. Позвольте мне предложить другую точку зрения. А что, если «обращение к психоаналитику» является маневром Сьюзен, связанным с тем, что она не хочет выйти замуж и зажить припеваючи? Что, если замужество и последующая жизнь припеваючи представляются Сьюзен горчайшей из судеб, а потому, желая оправдать свое неприятие этой нормы, она выставляет себя перед самой же собой как неуравновешенную особу, нуждающуюся в услугах психоаналитика? Что если вы по сути дела узакониваете ту картину поведения, которую желаете изменить? (Когда она говорит, что не поддается психоанализу, вы пропускаете эти слова мимо ушей, а ведь стоило бы прислушаться.)

Возможно, моя логика шатка, возможно, мои догадки стоят на хрупкой основе. Видит Бог, доктор Ходдер, это сложный, запутанный вопрос. Заметив, что Сьюзен художник in potentia, вы проявили, как мне кажется, завидную проницательность. Однако высказывание «Сьюзен найдет свое место в искусстве и заживет припеваючи» попросту смехотворно. (Я понимаю, что сформулировал его намеренно смехотворным образом — «и заживет припеваючи» — но тут уж смехотворность громоздится на смехотворность.) Позвольте мне отметить, если это ускользнуло ог вашего внимания, что художник обречен терпеть неудачу, это его основное занятие. Даже самое поверхностное знакомство с соответствующей литературой[35](я имею в виду теорию художественного творчества), мгновенно убедит вас, что парадигма неудачи существенно характеризует жизненный путь любого художника. Замыслы не воплощаются, интуиция подводит. «Там» существует нечто, невыразимое «здесь», теряющееся при попытке перенести его «сюда». Это стандартная ситуация. И я отнюдь не говорю о плохих художниках, я говорю о хороших. Такой вещи, как «художник, добившийся успеха» попросту нет (не говоря, конечно же, о чисто житейских аспектах). Так что соответствующее высказывание должно выглядеть следующим образом: «Сьюзен найдет свое место в искусстве и заживет в муках и треволнениях». Дело обстоит именно так. Не обманывайте себя.

Общий смысл вышесказанного состоит в том, что оптимальный выбор терапии не очевиден. Я вам глубоко сочувствую. Перед вами дилемма.

Кстати, я прошу вас отметить, что Сьюзен отнюдь не ищет сиюминутного удовлетворения, на которое щедры так называемые сеансы групповой психотерапии, нудистские сборища и наркотики. Она равнодушна к подобным вещам. Так называемая «радость» не по ее части. Я могу только порадоваться, что Сьюзен не соблазнилась на все эти идиотические занятия, а обратилась к вам. Говоря о ее достоинствах, я назвал бы в первую очередь ум, и если она вовлекается в некие игры, они должны играться со вкусом, в рамках приличия и на достаточно высоком интеллектуальном уровне. Не-плохие игры. Если я поведу Сьюзен в ресторан, она не закажет муравьев в шоколаде, даже если таковые значатся в меню. (К слову сказать, вам не случалось заходить к Альфредо, на углу Бэнк-стрит и Гудзон-стрит? Изумительный ресторанчик.) (Несколько отклоняясь от темы, я хотел бы отметить известную проблему аналитиков, спящих со своими пациентками. Насколько я понимаю, Сьюзен между делом соблазняла вас — привычка, дошедшая у нее до автоматизма — на протяжении всех сеансов анализа. Я слышал краем уха, что появилась некая радикальная фракция терапевтов, бихевиористы или что-то подобное, считающая это, вроде как, вполне этичным. Это правда? Нужно ли понимать, что они занимаются этим только, когда хочется, или вне зависимости хочется или не хочется? Прошлым вечером на званом ужине некая леди - психоаналитик сказала, что за последнее время она слышала о трех подобных случаях; мне показалось, что ей кажется, что это очень много. Как мы все знаем, проблема поддержания отношений наставник-ученик не относится к числу легких. Думаю, вы справились с ней весьма успешно, хотя не трудно догадаться, как трудно вам пришлось, особенно если учесть, что юбки Сьюзен имеют спереди длинный, до самого пояса разрез на пуговицах, из которых она, как правило, застегивает только три верхних.)

Я слишком много брожу вокруг да около? Потерпите. Мир замер в ожидании рассвета.

Следует признать, что еще остается проблема ее депрессий. Не спорю, они ужасны. Однако, как мне кажется, ваша мысль, что я не даю себе труда оказать ей «поддержку» в корне ошибочна. Практика привела меня к убеждению, что в подобных случаях лучше всего заниматься самыми банальными вещами: читать газету, смотреть баскетбол или просто мыть посуду. По моим наблюдениям это значительно лучше помогает ей прийти в нормальное состояние, чем любое количество так называемой «поддержки». (Я перестал беспокоиться насчет chasmus hystericus, сиречь истерической зевоты. Конечно же, это одна из форм маскирующего поведения, но разве не может каждый из нас иметь какой-нибудь тик? Мир замер в ожидании рассвета.) Что делать с пациентом, который находит мир неудовлетворительным? Мир, конечно же, неудовлетворителен, только последний идиот станет это оспаривать. Я знаю, что структура вашей психики все еще структурируется и структурируется, никак не выструктурируется — вам тридцать семь, а мне сорок один — но и сейчас вы должны бы дорасти до понимания, что говно это говно. Мысль нашей общей знакомой, что Америка по не совсем понятной причине намертво вцепилась в этику стяжательства, и что этика стяжательства превратила Америку в такой себе маленький, симпатичненький ад, кажется мне вполне здравой. Что вы делаете с такими мыслями? Залепляете бактерицидным пластырем, не иначе. Что касается ее депрессий, я бы не делал с ними ничего. Оставил бы их в покое. Поставил бы пластинку.[36]

Позвольте рассказать вам интересную историю.

Однажды я был у нее, а около трех часов позвонил этот мужик, другой ее любовник, широко известный музыкант, очень способный, очень лихой — прекрасный, одним словом, мужик. Он спросил у Сьюзен: «Он там?», имея в виду меня, и она сказала «Да», тогда он сказал «Чем вы там занимаетесь?», она сказала «А ты как думаешь?» «Когда вы кончите?» спросил он, и она сказала «Никогда». Способны ли вы, доктор, оценить всю красоту такого ответа в таком контексте?

Короче говоря, я хочу сказать, что Сьюзен изумительна. Такая, какая есть. Не так уж часто выпадает возможность применить это слово без натяжки. А ваши попытки сделать ее еще лучше вызывают у меня — ну, скажем — двойственное чувство. И если это делает меня негативным фактором в анализе — быть по сему. Я буду негативным фактором, пока коровы не придут домой[37], и с радостным сердцем. Ничего, доктор, не поделаешь, я голосую за рояль.

С наилучшими пожеланиями.

TRAUMEREI[38]

Ну так вот, Даниэль, ты отдыхаешь, отдыхаешь в шезлонге, прекрасная картина, белые брюки, белая рубашка, широкий красный пояс, скорее алый, белый замшевый пиджак, подсолнух в петлице, бородка аккуратно причесана, посмотрим-ка на ногти. Даниэль, твои ногти просто позорище. Поешь селедки. Мы изголодались. Даниэль, мы способны съесть ослиный окорок. Быстро, Даниэль, быстро в ванную, время принять ванну, вода уже набрана, полотенца разложены, мыло в мыльнице, пол застелен новым ковриком, бюст Пуччини над ванной протерт и надраен, хористы готовы, они будут исполнять «Нельсоновскую мессу» Гайдна, намыливание пойдет под «Купе», блаженное отмокание от «Kyrie» до «Credo», серьезная работа мочалкой от «Credo» до «Sanctus», вытирание начнется под «Agnus Dei», Даниэль, прогуляй собаку и шугани птиц, мы не выносим птичьего пения, Спонтини принадлежит вечности, Даниэль, мы хорошо его знали, он частенько сиживал на этом самом стуле, на стуле, где сейчас сидишь ты, Спонтини, он сидел там, харкая и отплевываясь, откашливая кровь в клетчатый носовой платок, после отъезда из Берлина у него сильно пошатнулось здоровье. Мы были очень близки, Даниэль, Спонтини и мы, из всего, им созданного, он предпочитал «Агнес фон Гогенштауфен», «не лишена исторического значения», так он говорил со всегдашней своей скромностью и был, конечно же, прав, «Агнес фон Гогенштауфен» принадлежит вечности. Даниэль, ты знаешь некую Путни, в реестре нет никаких Путци, как же это, Даниэль, новая Путци и не занесена в реестр, странные дела, что-то ты здесь немного лукавишь, Даниэль, Даниэль, Путци звонит, быстрее к телефону. Даниэль, ты можешь уже заносить снопы. Ты хочешь всю эту селедку? Целый день, Даниэль, целый день мы просидели перед этюдом Констебля, как во сне, двадцать четыре часа кряду, электричество испортилось, и мы приказали внести свечи, мы кричали: «Эй! Свечи, сюда, света, света, света!» Свечи принесли, и мы повглядывались дополнительно, некоторое количество дополнительного вглядывания в этюд Констебля, как во сне. Выпей рюмку аква - вита, Даниэль. А вот старый крокетный шар! Как давно мы не играли, почти забыли, как это делается, возможно, как-нибудь вечером, на холодке, пока свет еще не померк. Мы сыграем, когда-то мы делали это очень ловко, ты-то, наверное, нет, но мы тебя научим, чистое наслаждение, Даниэль, чистое, безграничное наслаждение, пока свет еще не померк, пылающий апогей потакания своим маленьким слабостям, ты будешь вожделенно стремиться к последним воротцам, ты ударишь по колышку и промажешь, скорее всего, ретивый, неопытный дилетант, твой шар выбьют в кусты, мы подгоним свой шар к твоему и хорошенько ударим по своему шару, и твой шар улетит в кусты, истинное наслаждение, перепугает всех птиц. Это наша крокетная элегия, да, Даниэль. Даниэль, почини догкарт[39]. Или возьми еще селедки, однажды мы кромсали селедку вместе с Масканьи, десятки лет тому назад, бессмертный Масканьи, восхитительный человек, Пьетро, большой любитель посмеяться, бывало он смеется и смеется, до упаду, а затем перестанет смеяться и превратится в унылого, разочарованного человека, Пьетро, появляясь в чьей-либо гостиной, он приносил с собой некую унылость, облегчавшуюся, конечно же, его смехом, время от времени, он был подобен ракете, Масканьи, всемирные овации, а затем бах! и ничего, никто и не похлопает, он стал таким, немного замкнутым, в последние свои годы, и унылым, да так оно, пожалуй, и бывает с людьми, у которых вдруг отняли овации, милейший человек, и махал великолепно, последние свои годы непрерывно гастролировал, оперные оркестры, он умел приструнить лентяев и отлынщиков, Пьетро, любому лентяю только и оставалось, что подключиться к работе, когда в яме появлялся Пьетро. Теперь, Даниэль, ты можешь идти к себе в комнату. Она все еще тебя любит, мы этого просто не понимаем, они все, как одна, распинаются о неиссякаемой страсти, вся их череда, это поразительно, и Путци тоже, тебя можно поздравить, и мы поздравляем тебя отнюдь не последними, упорство памяти, как выразился поэт, может, в том-то все и дело, как тебе кажется, может, в этом и объяснение, сбегай в подвал, принеси бочонок селедки и четыре бутылки аквавита, потом мы дадим тебе поработать на стене. У нас, Даниэль, был парень, работавший на стене, хороший парень, Буллер, так его фамилия, он знал свое ремесло, Буллер этот, но потом он ушел от нас, уехал на запад, получил предложение от саперного корпуса, они спрямляли реку, где-то там, на Западе, Буллер, он в молодости спрямлял ручьи, а вот реку не приходилось, он не смог устоять, подарил нам на прощание индейку, такой был сезон, а мы подарили ему часы с гравировкой: БУЛЛЕРУ, ВЕРНОМУ ЗАЛИВЩИКУ ФУНДАМЕНТОВ, а затем он упорхнул, исчез из вида, упорхнул за горизонт, беги к стене, Даниэль, бетонные блоки сложены рядом с местом работ, ты увидишь, и аккуратнее с раствором, Даниэль, аккуратнее с раствором. Даниэль, мы видим, что у тебя прямо зудит, нам знаком этот зуд, мы сочувствуем твоей проблеме, в юности мы гонялись за юностью, с одной стороны, и гонялись за красотой, с другой, нередко они сочетались в одном и том же объекте, в молодой девушке, если брать простейший пример, тогда не приходилось гоняться за юностью и гоняться за красотой отдельно, последовательно, бежать сперва налево, по темным улицам, гоняясь за юностью, а затем направо, сквозь аркады, гоняясь за красотой, загоняя себя в итоге в хлам. Даниэль, не делай этого, швыряя кошку о стенку, ты поранишь кошку. Твои женщины, Даниэль, построились у садовой калитки. У садовой калитки шум и гвалт, ты разберись, Даниэль, и чертовы птицы поют, и ты задумайся немного об отсроченном воздаянии, это оно отличает нас от печатных схем, Даниэль, все эти печатные схемы и на вот столько не могут отсрочить воздаяние. Даниэль, сбегай, где стоят селедочные киндер, купи у них бочку селедки. Ибо мы никому не отказываем в меде его, после трудного дня на стене. У тебя прекрасный раствор, Даниэль. Даниэль, ты обратил внимание на эту селедку, она очень похожа на президента, ты согласен, мы испрашиваем твоего мнения, хотя мы знаем, что в глазах большинства людей президент похож не на селедку, а на придурка, а какого мнения ты, Даниэль? Конечно же, Глазунов принадлежит вечности, восемь симфоний, два фортепианных концерта, скрипичный концерт, виолончельный концерт, концерт для саксофона, шесть увертюр, семь квартетов, симфоническая поэма, серенады, фантазии, мелкие сочинения и гимн Пушкину. Передай, пожалуйста, аквавит. Был момент, когда мы думали, что тронемся умом. Да, мы чуть не тронулись умом, в тот период стена еще и заложена не была. Мы были открыты мнениям человечества, беззащитны, кто угодно мог заявиться, как это сделал ты, Даниэль, и иметь мнение, противное нашему мнению. Мы помним тот случай, когда Монсеньор пришел проверить наше чудо, прелестное маленькое чудо, приключившееся с нами, в тот период еще верующими, наши вещественные доказательства были разложены на коврике, с аккуратными ярлыками, Вещественное Доказательство А, Вещественное Доказательство В и так далее, Монсеньор потрогал доказательства носком туфли, задумчиво пошевелил наши доказательства, а может, он просто делал вид, что задумчиво, они же все хитрые, не разберешь, мы, конечно же, пали ниц, тогда он потрогал носком туфли наши головы и сказал: «Вставайте, дурачье, вставайте и налейте мне стакан шерри из бутылки, которую я углядел в вашем буфете». Мы встали и налили ему стакан, дрожащими руками, уж в этом-то будьте уверены, а проклятые птицы все пели, он отхлебнул и расплылся улыбкой во всю монсеньерскую ряшку, «Так вот», — сказал он, — «ребята, несколько ящиков этой штуки, распределенные среди членов консистории, ничуть не повредят рассмотрению вашей петиции», мы тут же спустились в подвал, нагрузили на телегу шесть ящиков и дали указание доставить их в консисторию, но только зря старались, они сказали фальсификация, это о нашем-то чуде, мы были убиты, раздавлены, мы чуть не тронулись умом. Из тебя, Даниэль, вполне получится новое чудо — белые брюки, белый замшевый пиджак, широкий красный пояс, скорее алый, желтый подсолнух в петлице, чудесное ничтожество, передай, пожалуйста, аквавит. Даниэль, съешь бифштекс из оленя, это Плясун, Плясун или Скакун[40], нет, нет, Даниэль, это шутка, тем временем мы осмотрим счета, принеси их, нужно разобраться с твоими карманными деньгами, тридцать пять центов умножить на тринадцать недель, что? Тридцать пять центов умножить на двадцать шесть недель, мы даже не заметили, что ты принял предложение продлить срок, ты будешь утешением нашей старости, Даниэль, если доживешь. Даниэль, пора прополоть огород. Телефон звонит, подойди, Даниэль, а мы посидим здесь, будем пить хок[41] и слушать по параллельным аппаратам. Твоя вялая нерешительность, твои увертки и оправдания, их упреки, всхлипывания, все это очень забавно, в некотором смысле, только она быстро тускнеет и приедается, эта твоя никчемная болтовня, через какое-то время, эти женщины, бедные девочки, бесконечная череда, Марфа, Мария, все остальные, Клавдия, или как там ее, Клодин, мы уже не помним, весьма занимательно, да, на какое - то время, на время, пока стена не будет завершена, идеальная окружность, а может идеальный ромб, мы уже не помним. Мы помним, как просматривали словарь, страница такая-то или такая-то, от папильотка до параллелограмм, чтобы занять свои мысли, пока стена не будет завершена, желторотый птенец, сколько тебе сейчас, тридцать восемь, тридцать девять, считай, что новорожденный, поешь селедки и сочти свои блага, и поаккуратнее с раствором, и приведи в порядок ногти, фальсификация, они сказали, это о нашем-то чуде, было от чего свихнуться, а чертовы птицы поют, нас ничто не пощадило, и у кошки разбита голова, из-за тебя, Даниэль, и садовая калитка сломана, из-за тебя, Даниэль, Масканьи умер, Глазунов умер, а чертовы птицы поют, а чертовы шары Бог их знает где, а чертовы птицы поют.