источники». Также он сожалеет о том, что во время их первой встречи ему не удалось выразить свое «огромное и искреннее восхищение» его работой, а еще он хотел бы ему объяснить, «по каким именно случайным причинам» он не попросил его руководить его диссертацией[259]. Через несколько недель Деррида, удивленный тем, что не получил никакого ответа, должен был заново написать письмо и послать его повторно, поскольку Рикер его потерял. К счастью, у Деррида остался черновик, как оставались черновики любой другой официальной переписки этих лет. Рикер, смущенный своей невнимательностью, на этот раз говорит, что очень тронут «признаниями и скромностью», которых так много в письме его молодого ассистента:
Я отлично понимаю, как сложно найти верный тон в общении одного поколения с другим. Мне подумалось о США, где отношения между университетскими преподавателями в тех же обстоятельствах попроще. Позвольте мне сказать вам, что мне очень хотелось бы, чтобы эти различия (неизбежные в силу разницы наших позиций) стерлись в общении и дружбе. Доверимся смелости слова и времени[260].
В следующие два года Деррида и Рикер сблизятся, несколько раз будут вместе завтракать или ужинать, как со своими супругами, так и без них. Но в этот период Деррида еще крайне робок и в обществе чувствует себя неуверенно. Что же касается Рикера, поскольку он перегружен собственными обязательствами, похоже, он не прочел «Введение» к «Началу геометрии» до его публикации. Поэтому, чтобы получить более честный и непосредственный отзыв на свою рукопись, Деррида обращается к Альтюссеру.
Его бывший «кайман» после внимательного прочтения заверяет его g января 1962 года, что никогда не читал о Гуссерле текста «столь же скрупулезного и столь же глубоко умного. Умного в глубине, то есть идущего дальше обычных констатаций противоречий, отыскивающего сокровенную интенцию, чтобы прояснить и обосновать загадки выражения». Он уверен, что Деррида пойдет дальше всех остальных интерпретаторов, которые «сдаются, когда битва кажется проигранной»: «ты же идешь до конца, и даже если можно принять решение не быть вопреки всему гуссерлианцем (что очень сложно, когда читаешь тебя…), понятно, что им можно было бы быть, и ясно, что это значит». Он говорит, что очень доволен тем, что разглядел в этом «Введении» отправной пункт нынешних размышлений Деррида: письмо, «трансцендентальную» патологию, язык. «Нужно продолжать: твои страницы, где ты пишешь о письме, полны смысла и содержат немало обещаний». По Альтюссеру, весь текст в целом первоклассный: «Я открыл его по возвращении из отпуска (дождь, снег, туманы), и он стал для меня светом и большой радостью»[261]. Альтюссер пользуется случаем, чтобы пригласить Деррида к себе в гости, в свое «логово» в Высшей нормальной школе. Ему хочется еще раз обсудить отношения Гуссерля с Гегелем и Хайдеггером.
Это приглашение не останется пустым звуком. Вскоре оно поможет Деррида в какой-то мере восстановить веру в себя. Он мечтает только о том, чтобы «заменить это искусственное, нечеловеческое, конвейерное напряжение, необходимое для „курсов“ и „публикаций“, живой работой, совместной работой в свободном диалоге». Сорбонна его изнуряет: лекции его, похоже, там очень ценят, но он жалуется, что большую часть времени проводит за проверкой совершенно неинтересных заданий. «Бывают дни, когда из-за усталости во всем этом я замечаю только выгорание, износ и бессмысленную жертву»[262].
В то же время перед ним снова с невиданной остротой встает алжирский вопрос. С начала 1962 года Секретная вооруженная организация расширила свои действия и на метрополию. В Париже прогремело несколько взрывов, один из которых случился напротив квартиры Сартра; другой теракт, который замышлялся против Мальро, наносит увечья четырехлетней девочке. Левые силы, сумевшие наконец объединиться, создают Национальный комитет против СВО и за мир путем переговоров. 8 февраля запрещается, а потом префектом полиции Морисом Папоном жестоко подавляется одна из демонстраций. Девять человек погибли, когда их придавили к решеткам метро «Шаронн». Спустя пять дней похороны жертв сопровождаются многочисленной процессией, собравшейся почтить их память.
Эвианские соглашения подписываются 18 марта 1962 года. Согласно им, со следующего дня вводится режим прекращения огня. Конфликт унес более 40 тысяч жизней, среди жертв – самые разные слои населения, но подавляющее большинство – алжирцы. С апреля европейцы начинают массово выезжать в метрополию. Но Жаки, который все еще хочет верить в возможность сосуществования разных общин, советует своим родителям оставаться в Эль-Биаре. Спустя несколько недель складывается опасная ситуация, вынуждающая людей уезжать. Большинство не готово к этому, особенно еврейские семьи, такие как семейства Деррида и Сафар, которые обосновались в Алжире давным-давно и никогда не думали, что им придется уезжать из страны. На пристанях собираются толпы, хотя на корабли теперь сажают явно больше народа, чем положено по норме. На дорогах из столицы Алжира в аэропорт «Белый дом» образуются бесконечные вереницы машин. Многие предпочитают уничтожить свой багаж и сжечь машины, а не просто бросить их[263].
Первыми приезжают сестра Деррида и ее семья. «К концу мая, – вспоминает Маргерит, – мы получили телеграмму от Жанин и ее мужа, в которой говорилось, что они приезжают, но без каких-то других подробностей. Мы провели два дня в Орли, поскольку не знали, на какой самолет им удалось сесть. Царила абсолютная неразбериха. Наконец Жанин приехала одна с тремя детьми: Мартин, Марком и Мишелем. Все они нашли временное убежище у нас, во Френе. В итоге нас было 17 человек в квартире из четырех комнат. Мы нашли несколько кроватей, но дети спали на полу, на подушках».
У Мартин, которой было тогда восемь лет, сохранились точные воспоминания об этом времени. «Распорядок был сложный. Жаки часто возил нас в Париж, меня с братом Марком. Иногда он надолго оставлял нас в своем «ситроене» во дворе Высшей нормальной школы или, может, это была Сорбонна? Он говорил нам о „китихе Софии“, которую он должен идти кормить сардинами из банки. Он просил нас подождать, поскольку София не слишком покладиста и подпускает к себе только его… Только через много лет я поняла, что под Софией имелась в виду философия»[264].
Через несколько недель Рене и его семье тоже пришлось уехать из Алжира. «Сначала нам мешала уехать СВО. В последнее время – ФНО. Ты был обязан быть или на той стороне, или на другой; тех, кого считали „неопределившимися“, особенно презирали. Бросив нашу аптеку в Баб-эль-Уэд, мы 15 июня уехали. С собой взяли всякую мелочь, как будто едем на каникулы. Но время уже наступало на пятки. На дороге в аэропорт в тот самый день случилось еще одно похищение»