родителей словно не действовала какое-то время. Потом кожа снова начинала словно болеть, и его брезгливый и казавшийся Эмме высокомерным взгляд был как раз из-за этой неявной, тянущей, саднящей боли. Проклятый мир, с которым опять нужно было мириться, выстраивать натужные связи, снова наращивать новую толстую оранжевую кожу. Почему «оранжевую»? Боль всегда была красного цвета, удовольствие золотого, тётка была подсвечена зелёным. Эмма была тёпло-персикового цвета с золотистыми крапинками. Мир в основном был серым, иногда чёрным или синим. И только кожу, толстую защитную кожу он представлял оранжевой, плотной, способной выдержать прямое попадание фугасного снаряда.
Эмма никогда не жалела его, хоть и видела в нём слишком много для долговязого студента. Весь его спрятанный в глазах трагизм, внутренняя боль и ощеренность на мир не сильно интересовали её. Экзистенциальные поиски тоже были на любителя. Такого было полно в парнях и посимпатичней, но с ним она словно просыпалась, какая-то острота жизни, стальная и опасная, словно чуть прикасалась к её шее и становилось так хорошо, так невыносимо остро-болезненно, когда удовольствие и боль сплетались в клубок и отделить их было нельзя. Уходя от него, она словно засыпала снова. Бодрствовать было приятнее. Ну и потом была игра.
Игра в спонтанность появилась до неё, но ей понравилась. Она пропускала мимо ушей Сашины рассуждения о поисках нового себя. Но иллюзия свободы затапливала всё. Попытка бегства из реальности, которую раз за разом с настырностью идиота Джек пытался выполнить несмотря ни на что. «Почему?» — допытывалась она неоднократно. Наугад выбирать день, автобус, поезд, станцию и уходить, убегать, убираться из города так, словно никто и нигде не ждёт. Наступать на дорогу из жёлтого кирпича, которая сама выстилается прямо у тебя из под ног. «Однажды ты поймёшь, — говорил он. — Хочу найти место, где этот мир кончится и начнётся другой». Ей страшно нравилось. Как отказаться от нити судьбы, ведущей прихотливо и внезапно? Она воспринимала это как вызов. Придумать свой мир самим, насмотревшись Годара и Трюффо, вплести его в провода и асфальт, подложив незаметной тыковкой в кучу огурцов, капусты и моркови.
Двери вагона лязгнули, отрезая кого-то от тамбура. Шаткие шаги, шорох, шевеление сзади и катящийся на метр впереди смрадный дух хлестнули по обонянию. Саша вздрогнул, но напротив уже упал на сиденье, хрипло дыша и едва не задев ноги задремавшей Эммы, старик с белёсыми бровями. Они бросались в глаза, так что сначала Саша не успел ничего рассмотреть толком, ни рваную одежду из лоскутов, едва держащихся друг за друга, ни женских сапог с разорванными голенищами… Только жуткие поросячьи белёсые брови на красном обветренном лице и запах тухлятины, заполнивший пространство.
— Едешь? — старик осклабился, демонстрируя пару гнилых клыков, и потёр обросшую седой щетиной щёку. Тут же начал чесаться, и делал это с таким остервенением, что даже забыл, что рядом кто-то есть. Внезапно замер и снова посмотрел на Сашу ясными, почти голубыми глазами. — Не смотри на одёжу, то не моя. Хорошо, что едешь. Надо ехать. Давно надо.
Дальше он забормотал что-то неразборчиво. Будто молитву какую-то скороговоркой читал, но молитва и бомж сочетались в голове у Саши плохо, зато старик бормотал, закатывая глаза, пришёптывал, помогая себе подёргивающимися руками.
Саша уже оглядывался в поисках другого места, куда можно отступить, когда старик вдруг замер, краем глаза искоса глянул на Джека и опять криво заулыбался.
— Девочку красивую взял, кожа белая, башка тёмная… Молодец, Джеки-бой, польза будет, вреда не будет… руку подержит, быстро всё забудет… — он снова забормотал, расфокусировав взгляд и помахивая рукой возле виска, словно показывал, что у него не все дома, или передавал привет кому-то под потолком вагона.
С разгона электричка влетела на мост, стыки загрохотали сильнее, замелькали железные фермы в лишаях ржавчины, смазываясь в чёрно-рыжие лохмотья за стеклом. Старик покачнулся и стал крошиться, словно глиняный. В пустое и тёмное его нутро, поднимая пыль, повалились осколки головы, всё трескалось и разлеталось кусочками, рассыпалось по лавке и на пол, стекало грязно-рыжим песком. В этот момент вздрогнула и проснулась Эмма. Непонятно, что она успела увидеть, но Саша расширенными глазами смотрел на отлетевший в угол скамьи кусок лица с белёсой бровью и моргающим голубым глазом. Глаз моргнул ещё раз, мост кончился, и свет снова затопил овощную бежевую внутренность вагона. Ни песка, ни рваного тряпья, ничего, кроме запаха, плавающего волнами, тошнотворными спазмами привидевшегося морока.
— Ну и вонь, — потянула Эмма носом, оглядывая вагон. — Кто тут нам так помог?
— Нет никого, — прошептал Саша и прочистив горло, повторил: — Нет никого, говорю, нанесло с реки.
В этот момент он и сам уже сомневался, видел ли что-то или ему померещилось, когда задремал. Реальность проступала пятнами, и хотелось зажмурить глаза, дождаться, когда резь и мелькание утихнут.
Эмма уже вскочила, рывком приоткрыла верхнюю створку окна, и прохладный и влажный воздух наотмашь хлестнул по лицу. «Давай, — блаженно подумал Саша, прикрывая глаза и чувствуя, как гниль и вонь отступают, уносятся и сквозняк забирается за шиворот, леденит шею. — Забери этот бред».
Но бред не забрался совсем, а как-то незаметно распределился по почти пустому салону вагона электрички. Запутался в наушниках Эммы, осел на окне грязными потёками, которых раньше Саша не замечал, застрял в подозрительных взглядах попутчиков. Женщина в соседнем ряду что-то шептала дочери на ухо, а девочка ёрзала и иногда взглядывала на Джека и Эмму. Небритый садовод в кепке, который угрюмо покачивался через три сиденья от них, опираясь на черенок то ли грабель, то ли лопаты, то ли вообще косы, был мрачен и смотрел недобро.
«Было бы прикольно, — лениво думал Саша, — если бы он встал, коса сверкнула бы, раскладываясь, как в аниме, и крылья за спиной порвали застиранную штормовку…».
И всё же тревогу постепенно выдуло, и он задремал на неудобном сиденье, стараясь не потревожить прижавшуюся сбоку Таню. От неё плечу было тепло, и липкий сон склеил ресницы быстро. Колёса постукивали где-то далеко, а Саша уже летел над полем, раскинув руки и почему-то чувствуя, что не может их ни опустить, ни прижать к телу.
Проснулся он, когда Эмма завозилась, и начала его тормошить. Они чуть не прозевали свою станцию, а когда вывалились на перрон, заспанные, мало что понимающие, то не сразу поняли, что вышли одни. В этот момент Саша сразу проснулся окончательно и насторожился. Электричка резво унеслась дальше, и сразу подступила звенящая цикадами жара и тишина, будто и не было рядом рельсов, гранитной щебёнки, убогой коробки станции, обшитой «для красоты» вагонкой, но не ставшей от этого