— На случай, если вы решите бежать в Америку или там вообще геройствовать, — у вас есть мама, и мы точно знаем, что вы ее очень любите… — лицо его брезгливо дрогнуло. — Терпеть не могу такого вот низкопробного шантажа, но ведь с вами иначе никак нельзя, с поганцами… — Он снова было двинулся уходить и снова задержался. — В качестве ответной любезности за аванс, — сказал он, приятно улыбаясь, — не подскажете, кого нынче поставят на ФСБ?
— Нет, — проговорил Вадим. — Не подскажу.
— Почему так? Обиделись? Зря. Ничего ведь личного: дело, специфический такой бизнес, и боле ничего.
— Понимаю, — сказал Вадим, глядя ему в лицо. — Ценю, — говорить ему было трудно, и он произносил слова с особой старательностью, как человек, который сам себя не слышит. — Однако любезность оказать не способен. Я знаю, чего хотят миллионы, но я представления не имею, чего хочет дюжина начальников.
— Ах вот так, оказывается? Ну да. Естественно. Тогда — всего наилучшего. Желаю успехов.
И он пошел прочь, больше уже не оборачиваясь, помахивая черной тросточкой-указкой, — элегантный, прямой, весь в сером, уверенный, надежно защищенный, дьявольски довольный собой. Мелкий Лепа уже поспешал следом, не прощаясь, на ходу засовывая в карман свои ореховые щипчики, — такой маленький и такой непр-риятный!.. А вот Кешик задержался. Поначалу он сделал несколько шагов вдогонку начальству, но едва Эраст Бонифатьевич скрылся за кухонной палаткой, он остановился, повернул к Вадиму рыжее лицо свое, вдруг исказившееся, как от внезапного налета зубной боли, и не размахиваясь, мягкой толстой лапой махнул Вадима по щеке так, что тот моментально повалился навзничь вместе с креслом и остался лежать с белыми закатившимися глазами. Кешик несколько секунд смотрел на него, потом еще несколько — на узкий белый конверт, оставшийся на столе без присмотра, потом снова на Вадима.
— С-сука ссаная… — просипел он едва слышно, повернулся и, тяжело бухая толстыми ногами, поскакал догонять своих.
Некоторое время Вадим лежал, как упал, — на спине, нелепо растопырив ноги, раздавив собою сложившееся после падения кресло. Потом в глазах его появился цвет и смысл, он задышал и попытался повернуться набок, опираясь на локоть больной руки. Повернулся. Освободился от зацепившегося кресла. Пополз.
Вставать он даже и не пытался. Полз на локтях и коленях, постанывая, задыхаясь, глядя только вперед — на два ведра с нарзаном, поставленные с утра под тент хозяйственной палатки.
Дополз. Сел кое-как и, оскалившись заранее, погрузил больную руку в ближайшее ведро.
— Ничто не остановит энерджайзер… — сказал он в пространство и обмяк, прислушиваясь к своей боли, к своему отчаянию, к опустошенности внутри себя и — с бессильной ненавистью — к мрачному бархатному взрыкиванию роскошного джипа «Чероки», неторопливо разворачивающегося где-то там, за палаткой, на бугристой дороге.
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ № 1 ОТЕЦ ТИМОФЕЯ ЕВСЕЕВИЧА«…Тимофей — странный человек. Он каким-то непонятным образом зациклен на своем отце. Широчайшее поле деятельности для упертого психоаналитика. Отец — то, отец — се. Лихость отца. Умелость отца. Многоумие его же. Ловкость… Образец лихости: одна тысяча девятьсот, примерно говоря, пятьдесят шестой год. Колхоз имени Антикайнена (где-то на Карельском перешейке под Питером). Стройбат под командой, сами понимаете, отца разбирает амбар, сохранившийся еще с финских времен. Принципиальный спор между, сами понимаете, отцом и местным бригадиром: разберут солдаты амбар за один день или — ни в коем случае. Проигравший должен залезть на печную трубу и туда (при всех) насерить (что сказано, то сказано, не вырубишь топором). Так вот: не только за семь часов амбар разобрали, но еще, когда бригадир, глядя на высоченную (пять метров) печную трубу красного кирпича, принялся ныть, что у него, мол, в спину вступило, сами понимаете, отец на эту трубу „взлетев, как орел, там, как орел, уселся и в нее насерил… извиняюсь за это выражение…“ А было в те поры отцу, чтобы не соврать, уже сорок восемь и с хвостиком… Пример многоумия: „человек есть животное двуногое, всегда алчущее, никогда не сытое…“ (где он это вычитал — бог знает, но не сам же придумал?) И еще: „самый упорный солдат, который обманутый. На правде солдата не воспитаешь, а воспитывать приходится, куда деваться, иначе они же тебе же на голову и сядут…“
Он (отец, сами понимаете) вообще любил вспоминать про войну. Но как-то странно. На этой его войне не стреляли и даже, кажется, не убивали. „…Солдаты прибегают: товарищ капитан, там в подвале вино — двенадцать бочонков! Я сразу же — так: два бочонка Бате, и быстро, быстро, в темпе вальса… Очень был Батя доволен, парабеллум подарил, трофейный, у какого-то полковника отобрали…“ Видимо, он умел приспособиться, этот, сами понимаете, отец. „У нас был начальник контрразведки СМЕРШ майор Скиталец — зверюга, и в глазах у него — смерть, так он у меня из ладони ел, как лошадь… Потому что надо уметь приспособиться, а это — наука!..“ В одна тысяча девятьсот сорок пятом, уже в Восточной Пруссии, он, было такое дело, жил сразу и с мамашей — хозяйкой дома, и с ее дочкой. Можно сказать — в одной кровати. Причем никакого насилия: сами предложились, что ж ему — отказываться? А осенью того же сорок пятого, уже в Маньчжурии, они из орудийных амортизаторов выливали тормозную жидкость и на освободившееся место засовывали штуки шелка, чтобы на КПП не засекли… И так далее абсолютно в том же духе.
Умер он в одна тысяча девятьсот семьдесят шестом: на зимней рыбалке, но уже весной, поблизости от Кивгоды унесло его со льдиной вместе в открытые воды, и никто его больше никогда не видел…
„В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих свершений“. Не знаю, неуверен. Кстати, я вот вообще никогда не видел своего отца. Даже на фотографиях. Так, может быть, оно и к лучшему?..»
Глава вторая
ДЕКАБРЬ. ВТОРОЙ ПОНЕДЕЛЬНИК
Юрий Георгиевич Костомаров по прозвищу «Полиграф Полиграфыч»
Ночью разразилась оттепель — потекло, закапало, застучало по железным карнизам. С внезапным грохотом обрушивались подтаявшие ледяные пробки, проваливаясь в многоэтажные жестяные колодцы водосточных труб. Сделалось сыро и мерзко, в том числе и в доме. Всю ночь он ворочался, просыпаясь и снова с трудом засыпая, слушал сквозь тяжелую дрему, как Жанка торопливо и неразборчиво говорит кому-то нечто совсем вроде бы несвязное, но при этом, как ни странно, очень искреннее и беспримесно чистое — точно ручеек журчит среди зелени. В результате выспаться не получилось: он поднялся в чертову рань, еще семи не было, с больной головой и злой как собака. А день, между прочим, предстоял тяжелый: три контакта, причем все время с разными объектами, и при этом один контакт вообще наружный.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});