Читать интересную книгу Учебник рисования - Максим Кантор

Я связал свое повествование с историй искусств, равным образом оно могло опираться на экономическую и политическую историю, на историю литературы или металлургической промышленности. Исходя из любой точки бытия можно вести хронику. И лучшей отправной точкой для всякого рассказа является отдельная судьба. Смутные времена более других нуждаются в том, чтобы быть описанными, нуждаются они также и в том, чтобы разнообразная деятельность людей собиралась воедино для общего усилия, соединялась в один рассказ, как собирались некогда усилия скульпторов, музыкантов, каменотесов, философов, живописцев для того, чтобы построить собор. Одному хронисту не по силам произвести работу многих, я не обольщаюсь на свой счет. Однако то, что я делал, я считаю безусловно необходимым, другого пути для себя я не видел.

Сперва я собирался рассказать о себе и о своей работе, но быстро увидел, что моя история есть лишь фрагмент и следствие истории большой, и невозможно описать частность, не описав всего.

Рисование — есть ни что иное, как искусство видеть. Общество, культивируя изобразительное искусство, развивает свою способность видеть, то есть узнавать, понимать, высказывать суждения, оставлять свидетельство своего знания в зримых образах. Изменения, случившиеся с изобразительным искусством христианского мира, стали для меня свидетельством изменений, случившихся с обществом в целом. То, что изменения произошли, отрицать трудно.

Историю минувших десятилетий я связал с историей так называемого авангарда, явления, властно представившего новую систему образов для изобразительного искусства. Знаки и заклинания потеснили прежние образы, а потом — вытеснили совсем. Можно было бы определить авангард как разрушительную силу, произведшую в христианской культуре Запада радикальный переворот. Однако следует признать, что авангард — явление, имманентное западной культуре, а культура христианская имеет исторически гораздо меньше оснований для цветущей жизни и торжества. Можно лишь удивляться тому, что хрупкие и не особенно властные христианские образы — иконы и картины — могли в течение нескольких столетий владеть умами. Власть и сила более пристали величественным образам героев античных мифов, вавилонским царям, германским, славянским и скандинавским богам. Яркие и напористые произведения современного искусства Запада гораздо ближе к дохристианским традициям, нежели к иконописи. Существенно также и то, что само антропоморфное изображение, то есть образ, оказалось современному искусству не нужно. В то же время искусство, дизайн, философия, идеология, юриспруденция, функционирующие внутри современных демократических обществ, провозгласили главной ценностью — именно человеческую личность и ее интересы. Мне показалось странным, что интересы личности программно отстаиваются, но портрета этой личности искусство не дает.

Я понимаю движение авангарда как безличную подавляющую силу, которая персонифицирует себя в шаманах и вождях, употребляя привычные для культуры понятия «личность» и «индивидуальность» для характеристики этих шаманов. Языческое начало проявило себя сильно и властно и обозначило свое усилие как гимн индивидуальной свободе. Таким образом, базовые для христианской культуры определения оказались лишены того смысла, какой в них некогда вкладывали. Бытование и развитие западной культуры попало в зависимость от произведенной подмены. Всякая дальнейшая деятельность, направленная на торжество личного начала, неизбежно вела к противоположному результату — к власти толпы и презрению к судьбе отдельного человека. Равным образом авангард утвердил иное понимание слова «свобода», связав его с властью и правом, изъяв из его содержания сострадание и жертву. Возможно, такое изменение вектора способствовало развитию общества. Можно, однако, сказать, что подобное понимание свободы превратило исторические усилия по обретению таковой в череду преступлений. То, что преступления против людей совершались и совершаются во имя свободы и ради торжества личности — является безобразным парадоксом, гримасой истории. Можно относиться к случившемуся с научной беспристрастностью, я предпочел вынести суждение — и не раскаиваюсь в нем. Я квалифицирую деятельность авангарда как антигуманистическую и случившееся с миром под влиянием этого властного движения рассматриваю, как возвращение к языческим основам бытия. Я полагаю, что строительство мировых империй с неизбежностью связано с язычеством и материалом для такого строительства являются воля и насилие, страсть и власть, но ни в коем случае не любовь и не свобода. Авангард, по определению неспособный к производству духовных ценностей, исказил представление о ценностях. Авангард, рекрутировавший в свои ряды посредственностей, объявил их великими, а величие духовное отменил. Цивилизация, авангардом которой стало язычество, подменила собой гуманистическую культуру, постепенно изменила культурные ценности, заменив их на прямо противоположные. Таким образом, всякая политическая деятельность, направленная на торжество западной культуры, перестала быть гуманистической.

Я полагаю, что тот момент, когда общество предало живопись, явился поворотным пунктом. Антропоморфный образ, который веками утверждался живописью, свидетельствовал прежде всего о внимании к другому — к отдельному, автономному человеку, наделенному мыслями, чувствами, разумом и взывающим к сочувствию. То, что интерес к другому и к пониманию другого как отдельной ценности утрачен — говорит о многом. В конце концов, европейская христианская живопись есть воплощение любви, и утрата обществом гуманистической живописи означала то, что любовь перестала являться социальной добродетелью. Собственно говоря, жрецы нового мира принесли живопись в жертву прогрессу. Переход живописи — и воспетых ею добродетелей — в разряд антикварных реликвий неизбежно привел к тому, что общественной и культурной добродетелью сделались импульсы авангардного творчества — напор и право, а не любовь и закон. То, что культура сохранила фразеологию гуманизма как атавизм, не меняет положения дел. Декларированная в призывах и лозунгах, любовь исчезла из европейской культуры.

Случившееся в искусстве с неумолимостью произошло и в прочих сферах бытия: экономике, политике, производстве, образовании. Цивилизация сделалась самодовлеющей силой, она обзавелась собственной моралью и логикой развития. Рабочим инструментом этого процесса стало так называемое авангардное искусство. Историк, изучающий наше время, должен будет поставить простой вопрос: достаточные ли основания у цивилизации, производящей в качестве идеалов красоты и меры вещей — квадратики и полоски, претендовать на роль морального примера в мире? Выражаясь проще: если жрецы некоего общества приносят человеческие жертвы, можно ли надеяться, что влияние данного общества на прочие народы будет позитивным? Некогда христианская цивилизация кичилась своими моральными основаниями, оправдывала свое движение вперед, покорение новых пространств устойчивыми моральными ценностями; сохранилось ли за ней такое право? Данная цивилизация в промышленном, военном и научном отношении сильнее прочих, но разве это дает основания для морального поучения? И если ответ на этот простой вопрос на будет дан, любое директивное вмешательство в чужую жизнь, произведенное данной цивилизацией, останется просто насилием.

Впрочем, на это можно возразить, сказав, что Европа и западная идея всегда в кризисе — кризис есть условие существования Европы. В сложном объединении государств, партий, группировок все находится в постоянном движении и мутации. Были периоды относительной стабильности и периоды совершенной нестабильности. Легко рассматривать происходящее сегодня как очередной период нестабильности западной идеи, связанный в частности со смещением влиятельного центра западной идеологии из Европы. Также никто не сказал, что идея Запада и идея Европы — суть одно и то же. Да, борцам за свободу мнилось, что они борются за европейские ценности, а вышло, что за западные, и это не совсем одно и то же. Но, если разобраться, возможно, это ничем не хуже.

Идеология Запада имеет колониальный характер: Запад всякий раз достраивал свою историю задним числом, подгоняя события под идеальный проект. Яснее всего эта концепция видна в Ренессансе, произведения Микеланджело, великого историка и прожектера, предъявляют ее в сжатом виде. Концепцию Микеланджело сформулировать просто. Он принудил античность произвести на свет христианство — хотя в планы античности это не входило. Античность, собственно говоря, и так сделала предостаточно: в античном мире Христос родился — и это уже немало. Однако Микеланджело захотел, чтобы античное наследие стало христианским, он, если можно так выразиться, колонизировал прошлое. Он соединил Ветхий Завет и античную мифологию, наделил Саваофа характеристиками Зевса, написал свою версию истории, и эта история получила статус подлинной. Во всяком случае, многие миллионы людей поверили, будто такая последовательность — то есть не разъятая на части совершенная прямая, соединяющая мир Платона и мир неоплатоников, — существует. Наличие такой прямой исторической перспективы, т. е. непосредственное указание из языческих веков на христианский мир как на конечную инстанцию развития, является смелым допущением (можно предположить, что императорский Рим был убежден в собственной самодостаточности) — однако время Микеланджело нуждалось в таком утверждении, так требовалось сказать. И Микеланджело сказал. Версия Микеланджело была закреплена за западной историей.