Читать интересную книгу Живущие в подполье - Фернандо Намора

Ужасный телефон. Но дело не только в нем. Лицо Марии Кристины постоянно выражало мольбу. О чем? Поняла ли она наконец, что не Жасинта виновата в их отчуждении, что они сами создали свою трагедию, избрали образ жизни, который неизбежно отдалял их друг от друга? "Если захочешь, Васко, всегда можно начать жизнь сначала". Но как, Мария Кристина, и какой ценой? Многое придется похоронить, чтобы он мог возвратиться домой со спокойной совестью, обновленным. Жасинта будет лишь символической жертвой. Жасинта, Жасинта, ложный след, превратившийся в истинный! Смирится ли Жасинта с их возвратом к прошлому, не за тем, чтобы его повторить, ибо созданное ими было слишком несовершенно, но чтобы найти в себе мужество избавиться от множества ошибок? Нет, она не выпустит добычи из своих когтей. Ей хотелось видеть Марию Кристину уничтоженной, не способной начать все сначала или же озлобленной, что одинаково привело бы к разрыву между ней и Васко. Забвение, которого искала Жасинта, та Жасинта, что боялась трав молчания и одиночества, прорастающих в ней самой, заживо ее погребая, и животное наслаждение, которому она отдавалась без остатка, пытаясь забыться, требовали, чтобы Мария Кристина была уничтожена. В тот день, когда они условились встретиться в церкви (странное место встречи было неслучайным — Жасинта воспользовалась тем, что Мария Кристина, отчаявшись, не замечает расставленных ловушек), в тот день… Васко представил себе Жасинту в черном — он увидел ее в этом маскарадном костюме несколько часов спустя у Барбары, черная вуаль скрывала возбужденное лицо, — прячущуюся за высокими колоннами, которые напоминали окаменелые стволы деревьев и словно бы начинали двигаться, таинственные и прекрасные, когда кто-нибудь проходил мимо, или притаившуюся в темноте, у ниши, отделанной мрачным гранитом и задрапированной лиловым шелком, лиловой же была и набедренная повязка Христа, который тщился изобразить свои многовековые муки на филигранном пьедестале среди запаха восковых свечей и смутных отзвуков, неподалеку от дарохранительницы, помещенной на престол, обычно короли сидят на престоле спиной к стене, потому что боятся тех, кого заставляют преклонять перед собой колени; приглушенный скрип колонн, напоминающих окаменелые стволы деревьев или колонны в зале судебных заседаний, бормотание молитв, милосердие владыки, дарующего помилование и наказание, скорбь цветов, не приемлющих этого жестокого мира, сумерки на холмах, там — естественный мир облаков и детей, здесь — запах воска, молитвы и музыка, торжественная церковная музыка под готическими сводами, которая слышится неизвестно откуда и поднимается к пустующему амвону, но, хотя он пока пустует, незримое присутствие судьи, палача тирании, все равно ощущается; притаившись в темноте, Жасинта сжалась, напрягшись, точно рысь перед прыжком, она ждала, когда Мария Кристина доставит ей радость своим унижением.

Васко не сомневался, что Мария Кристина придет. Даже если она долго колебалась, прежде чем открыть боковую дверь церкви, даже если она до крови закусывала губу, пытаясь смирить свою гордость; желание убедиться в измене мужа не позволит ей отказаться от встречи, кроме того, она верила в себя, в свой едкий сарказм и презрение, которое обязательно выразит ее тонкий рот в момент встречи с соперницей. Мария Кристина придет, да, она придет и станет разглядывать одно за другим искаженные тусклым огнем свечей лица тех, кто сидит на скамьях внизу, и тех, кто предпочитает уединение на балюстраде, где глубокие кресла с изогнутыми спинками угрожают сомкнуть железные объятия на горле у безбожников; она станет присматриваться к каждому профилю, каждому затылку, каждому жесту, стараясь уловить любой едва заметный знак, и так как никто не отзовется на ее молчаливый призыв, она разволнуется еще сильней и рана в ее сердце раскроется еще шире, а в это время Жасинта, уверявшая, что она боится трав молчания, прорастающих в ней самой, заживо ее погребая, будет изучать ее оценивающим и настороженным, как у дикаря, взглядом. Мария Кристина обязательно придет. Должна прийти. Дрожа от ледяного холода, под звуки органа, которые поднимаются из неведомых недр по серебряным трубам, радостно прославляя сияющий свет небес за окнами, льющийся на главный алтарь, на пламенеющие балдахины из дамаста, и полумрак, где произрастают травы молчания, она узнает правду. Сколько бы ни пришлось ждать. Однако, как бы зорко ни вглядывалась Мария Кристина в каждого, кто входил и выходил из церкви, даже в тех, кто никак не мог быть похожим на ту, что звонила, от внимания ее ускользнула дама в трауре — стоя за колонной, напоминающей старое дерево, она следила, раздув ноздри, за безуспешными поисками соперницы. Жасинта. Та самая Жасинта, которая через несколько часов, в комнате Барбары, зардевшись от возбуждения, скажет: "Ты спрашиваешь, ношу ли я траур и в душе? Нет, дорогой, в душе моей траур окрашен в цвет твоего желания", — и тут же из черной одежды возникнет ее теплая нагота в розовом и влажном сиянии, словно только что после ванны.

С каких пор Мария Кристина начала подозревать, что Жасинта, или главным образом Жасинта, стоит на ее пути, пытаясь обольстить Васко? Вероятно, с тех пор, как… Размышления Васко прервал шум, обрушившийся на него, точно гроза. Испуганные голуби быстро попрятались за крышами домов, и в небо взмыл, выбрасывая из жабр струи дыма, семичасовой самолет.

Он взглянул на часы.

Самолет вылетел точно по расписанию.

XVI

Вероятно, с тех пор, как…

Море не было таким спокойным, как казалось издали, белые барашки, возникая на его поверхности, догоняли друг друга и тут же отступали, серый туман на горизонте предвещал ветер, хотя небо над головой было ярко-синим, и запыхавшийся муж Жасинты еще с откоса холма возвестил о своем прибытии:

— Извините за опоздание. Представляете, я целых десять минут добирался сюда из Эсторила, впереди ехал какой-то чудак, он вцепился в руль и весь напрягся, словно приготовился испражняться. Правильно я подметил?

Разговорчивость Марио, который обычно обрывал на середине самые короткие фразы, свидетельствовала о необычном возбуждении. Впрочем, основания для этого возбуждения были: в тот день компания Малафайи обновляла катер Марио — красавец пятиметровой длины с мощным мотором, делающий сорок миль в час даже против ветра. Этот породистый жеребец у мола Морского клуба зарывался носом в пену прибоя от нетерпения пуститься вскачь по волнам. Опаздывая, Марио разнервничался еще больше, к тому же он не сразу нашел место на стоянке — нахалы, не состоящие в Морском клубе и вообще не имеющие доступа в приличное общество, располагались в парке под носом у сторожа, которого давно следовало бы прогнать за нерадивость.

— Ведь правильно я подметил?

Только Сара поддержала его своим нежным, едва слышным голосом:

— Ваше сравнение просто находка.

Похвала, от кого бы она ни исходила, даже от Сары, не имевшей вкуса к такого рода остроумию, была для Марио редкой милостью, и он решил в благодарность за нее проявить внимание:

— А как ваша голова?

Сара пожала плечами и ответила не сразу:

— Немного кружится.

— На море при легком освежающем ветерке все пройдет, вот увидите.

Он щелкнул пальцами, подавая знак матросу, матрос в свою очередь свистнул перевозчику, чтобы тот доставил пассажиров на катер, поскольку волны усиливались и было рискованно подводить его к причалу.

— Я сейчас пойду переоденусь, — Марио направился в кабину для переодевания, и служитель приветствовал его без малейшей почтительности, таким образом он выделял членов клуба, людей избранных, из толпы, явившейся сюда в сомнительном качестве "приглашенных".

Все уже надели купальные костюмы, один Малафайя, должно быть не доверяя этому глубокому, синему, как индиго, небу, предусмотрительно захватил свитер с высоким воротом, точно "рыболов на северном полюсе", съязвила Жасинта, поглаживая бедра, туго обтянутые купальником. Дочь Жасинты, как всегда, хранила молчание: руки ее безвольно свисали между колен, тусклый взгляд был устремлен куда-то вдаль, идеальная модель для скульптуры, олицетворяющей безразличие.

Гости прогуливались взад-вперед по аллее, подвижные или неторопливые, но все одинаково загорелые; слышались обрывки разговоров, казавшиеся лишенными смысла — собеседники зачастую изъяснялись на языках-космополитах, ведь так приятно, когда тебя понимают только посвященные, которые ни за что не хотят смешиваться со слоняющимися около клуба выскочками.

— Whisky, darling?[16]

- Mais ca, ma petite, c'est une affaire de viol[17].

— Aujourd'hui tu es ennuyeuse[18].

Мужчины, даже если им перевалило за пятьдесят, были плечистыми, как юноши, бодрыми от солнца, моря и гимнастики, впрочем, от виски тоже. Женщины держались развязно и вызывающе, занятые болтовней о тряпках и о мужчинах.