великолепная. И Элен не исчезнет, наоборот, он станет бессмертным.
Несколько дней просидела она над пачкой бумаги, под багровым пятном на стене, макая ту же самую ручку в те же самые лиловые чернила. Вспомнила каждый абзац и почти каждую фразу, но романа не получилось. Буквы оставались всего лишь буквами, высотный дом рос этаж за этажом, но окна в нем не горели и люди в нем не жили.
В конце концов Рита предала мертвую бумагу сожжению и купила в аптеке, верней обменяла на последнюю свою побрякушку, десять пачек веронала.
Но пришла ей в голову новая мысль, не ослепительная, а ослепляющая.
На следующий же день она поступила на работу в Союз народных писателей, на скромную должность машинистки — перепечатывая Рукопись, она в совершенстве освоила это невеликое мастерство. Тишайшей мышью, коварнейшей Матой Хари скользила она по коридорам и сокровенным закоулкам культурного заведения, подглядывая, подслушивая и выведывая. И как-то раз — в прошлый понедельник — увидела на доске объявлений Профкома, в «Списке заезда Дома отдыха и творчества им. Бубы Икринского», два заветных имени.
Чемоданчик Риты был так мал, а блузка так плохо сочеталась с жакетом вот по какой причине: все остальные наряды, равно как и выходные туфли и флакон французских духов — всё ценное, еще остававшееся от прошлой замужней жизни — были обменены на путевку третьей категории. Все ведь люди, даже ответственные сотрудницы Профкома, занимающиеся распределением жилсоцблаг.
Ну вот теперь, дорогой читатель, ты знаешь о нашей героине всё. Осталось лишь прибавить, что под фотографию на тумбочке Рита Карловна еще положила две газетные вырезки, одна за подписью «Свирид Безбожный», другая за подписью «М. Шустер».
И хватит о печальном. Что тратить время на человека, от которого ничего не осталось кроме фотокарточки? И что может быть нелепее писателя, который понасочинял сорок бочек арестантов, а потом, сойдя с ума, всё написанное спалил? Мудрый закон жизни гласит: что кануло, то кануло, что сгорело, туда ему и дорога.
За окном сияло бархатное солнце, проникая даже в щель между ГК и ДК, главным корпусом и домом культуры, а снизу доносились волнующие ароматы.
Близилось время обеда, которыми так славилась кухня великолепной «Бубы». Лозунг здоровой жизни и здорового питания, увековеченный висевшим на стене девизом «Ужин отдай врагу», означал лишь, что обеды в доме отдыха подавались поистине лукулловы, после которых вечером вполне хватало уже поминавшегося буфета с легкими и нелегкими закусками.
За мной же, мой читатель, в чудесную Пальмовую столовую! Клянусь, ты не пожалеешь.
Под пальмами
Пальмовая столовая называлась так, потому что подле каждого стола там стояла пальма в кадке, и трапезы отдыхающих небожителей проходили как бы в елисейских кущах, под сенью райских дерев. Допускали в это благословенное место отнюдь не всякого, у врат восседал страж, проверявший пропуска и, согласно цвету талончика, взиравший на выдающихся литераторов первой категории с любовной улыбкой, на видных с ласковой, на талантливых бесстрастно, а на подающих надежды с отеческой суровостью. И лежала перед стражем заветная Книга Судеб, в которой он ставил магические знаки против каждой фамилии.
Уже пропущенная в святилище Рита, прибывшая на обед позже всех, уронила на пол пропуск, не спеша за ним наклонилась, и подсмотрела графу с интересовавшей ее фамилией, а напротив галочку, означавшую, что носитель фамилии уже прибыл и сидит за первым столиком. В соответствии со своим гордым номером, тот находился в самой почетной части зала, на возвышении, за нарядной баллюстрадкой, вдали от длинных казарменных столов третьей категории, а всё же был оттуда неплохо виден.
Там, на Олимпе, сидели три человека: известная детворе всей страны поэтесса Лафкадия Манто, автор стихотворения «Танечка-стаханечка»; маститый господин со смутно знакомым Рите лицом — ни в коем случае не товарищ, а именно господин с гоголевскими власами до плеч, такого в дореволюционные времена опытный официант сразу начинал величать «сиятельством»; и еще очень полный блондин с добродушнейшей улыбкой на румяных, как наливные яблоки щеках.
На него-то Рита и стала смотреть, почти не отрываясь. Блондин не мог быть никем другим кроме как Свиридом Свиридовичем Безбожным, руководителем одного из важнейших и ответственнейших отделов Сонарписа.
Пристальная наблюдательница отказалась и от первого (селянка по-красноказачьи), и от второго (чахохбили из кур), а компот из абрикосов взяла, но даже не пригубила. Тщетно расточал умопомрачительные запахи поднос, на котором лежали свежевыпеченные ватрушки, медовые коржи, маковые булочки и абсолютный шедевр Буба-Икринского кондитера — яблочный штрудель. Ничего Рита не отведала, ни к чему не притронулась, а на вопрос соседа, в каком жанре она работает, невпопад ответила: «Какая же гадина», после чего сосед, колхозный лирик, на всякий случай отодвинулся.
Подиум, отведенный для самого лучшего стола, являл собою полукруглую веранду, откуда открывался умопомрачительный вид на бухту, и не было решительно ничего странного в том, что одна из курортниц, эффектная молодая дама с несколько бледным, еще не загоревшим на южном солнце лицом, поднялась по ступенькам и встала у высокого окна, вполоборота к трем выдающимся членам творческого союза. Маститый литератор (очень интересно, кто бы это мог быть) взглядом ценителя окинул стройную фигуру любительницы природы, детская поэтесса внимательно посмотрела на туфли, а товарищ Безбожный головы не повернул, он был увлечен штруделем, а кроме того готовился сделать важное объявление.
— Непременно приходите на мое выступление о нечистой силе, не пожалеете, — услышала Рита, косившая глаз в сторону стола. — Я собираюсь закрыть эту тему раз и навсегда. Нанесу сокрушительный удар по Черту и чертовщине, истреблю этот жанр как класс.
— Ммм? — заинтересованно промычал с набитым ртом длинноволосый.
Поэтесса спросила:
— А читали вы мой новый сборник «Красные чертенята»?
— После моего выступления и статьи, которую я напишу на его основе, никаких чертенят не останется. Придется вам менять название, — засмеялся Свирид Свиридович.
Рита, должно быть,