– Да, все так, – кивнула Шах Султан. – Он и мне очень нравится. Однако его мать… Проблема именно в ней. Если она станет Валиде Султан, никому не будет жизни. Всем придется склониться перед ней. Шахзаде Мехмед будет править государством, а она станет править им.
– Полно, султанша. – Лютфи-паша снисходительно улыбнулся. – Разве такое возможно? Хюррем Султан будет управлять гаремом своего сына, вот и все. Всегда так было. А государственные дела, как обычно, будут вершиться своим путем. С таким султаном, каким обещает стать шахзаде Мехмед, Османская империя обретет новое величие. Он может стать даже более великим султаном, чем наш повелитель, да продлит Аллах его годы!
– Иншалла! – Шах Султан сжала ладони. – Я не против, чтобы шахзаде Мехмед был наследником. Но как же быть с Хюррем Султан? Она – единственное пятно на чистом лике нашего шахзаде.
– Вы напрасно волнуетесь, султанша, – ухмыльнулся в бороду Лютфи-паша. – Наш повелитель находится в добром здравии. Вы помните притчу о Ходже Насреддине?
– Это сказки простолюдинов, – отмахнулась Шах Султан.
– И все же послушайте. – Лютфи-паша оскорблено поджал губы, но султанша, как всегда, этого не заметила. – Однажды Ходжа Насреддин взялся обучать осла грамоте. Обычного осла, вьючное животное, из тех, что вертят жернова на мельницах. С купца, который был хозяином осла, Ходжа Насреддин взял очень большие деньги за обучение. И они подписали договор: если за полтора десятка лет осел не обучится грамоте, Ходжа Насреддин не только вернет деньги, но и распрощается с жизнью. Все смеялись над глупым Насреддином, говоря, что осел никогда ничему не выучится. Это же осел! На что Ходжа Насреддин ответил, что за оговоренное время осел может умереть, или умрет купец, или он сам. То есть незачем волноваться за события, которые предстоит пережить в очень отдаленном будущем.
Шах Султан рассмеялась. Будто серебряные колокольчики зазвенели в садовой беседке, беспокоя цветы. Так, смеясь, она поднялась и ушла, оставив Лютфи-пашу одного.
* * *
Народ на базаре волновался. Люди не столько покупали и продавали, сколько разговаривали, а это всегда опасно. Чем больше разговоров – тем больше вероятность, что вспыхнет бунт. Люди ведь всегда найдут повод для недовольства. Не одно, так другое. То солнце слишком жаркое, то дожди слишком мокрые. Такова уж натура человеческая, не могут люди ценить то, что имеют.
Владельцы таверн и небольших палаток, где подавали только шербет и лукум, возносили хвалу Аллаху – такой был спрос на их нехитрую еду. Ведь известно, что чем больше разговоров, тем больше мучит людей жажда, тем больше им требуется пищи. Те, у кого в кошельках звенели серебряные акче, а то и золотые султани, заходили в таверны, ели жирный рассыпчатый плов, который с утра до ночи готовили повара, обливаясь горячим потом над котлами, суп из молодого барашка, а гурманы заказывали еще и имам баилди – на базаре болтали, что это блюдо, приготовленное из баклажан с рубленым мясом, так понравилось имаму, что он упал в обморок от удовольствия. Ну а те, у кого карманы были пусты и акче долго разыскивали друг друга в ветхих мешочках, присаживались за столы из неструганых досок прямо на улице, под палящим солнцем, пили прохладный шербет, заедая его сладким лукумом. Если же сладости тяжело ложились на желудок или с деньгами было совсем туго, то заказывали плов из дикорастущей фасоли, запивали его айраном, угощались кёфте, приготовленным из чечевицы, смешанной с луком и петрушкой. Аги, обслуживающие посетителей, сбивались с ног, бегая с подносами от стола к столу.
Но главным были не блюда, что подавались на столы, пусть даже самые вкусные, приготовленные из отборного мяса, сочных овощей, политые жгучими, вызывающими жажду, соусами, а разговоры, что велись между глотками пищи. Стамбул гудел от разговоров, как потревоженный пчелиный рой, и так же был готов броситься, жаля в ярости всех подряд, забыв, что за этим последует неизбежная смерть.
– Вчера ночью опять янычары разгромили несколько кабаков, – говорил богатый купец, торгующий венецианскими тканями, отодвинув миску с гранатовым соусом и облизывая деревянную ложку, блестящую от жира. Купец был толст, его щеки отливали алым, и лекари, находя у него излишнее полнокровие, предостерегали от жирной пищи, тяжелой для желудка. Но все без толку, торговец тканями любил поесть. – Говорят, что всех, кто там был, бросили в темницу.
– Это правда, – подтверждал его товарищ, известный в столице ювелир, отправляя в рот очередную порцию сардин, запеченных в виноградных листьях. Крошки рыбы запутались в его курчавой бороде, причудливо разукрасив ее. Ювелир, в противоположность приятелю, был худ, как щепка, и сутул, как кочерга. – Скоро не останется в Стамбуле кабаков, которые открывали бы свои двери ночным гулякам.
– Вот и хорошо! – Торговец тканями окинул взглядом стол и задумчиво подцепил ложкой кусочек баклажанов. – Аллах запретил подобные гульбища. А уж о непотребных девках и вовсе речи нет. Их всех давно пора изгнать из Стамбула, чтоб не соблазняли правоверных, не вводили в грех.
– Хорошо-то оно хорошо, – вздохнул ювелир. – Да вот только не слишком… Ты слышал, эфенди, что делают с теми, кого поймали в этих кабаках с девками?
– Как обычно – пятьдесят ударов палкой, а особо злостных, кто сопротивлялся или оскорбил кого, или пьян был не в меру, на галеры ссылают, – лениво отозвался торговец тканями, тщательно пережевывая баклажан и высматривая на блюде кусочек колбасы порумянее.
– Да если бы! – Ювелир покачал головой и наклонился к приятелю, зашептал жарко, дыша ему в лицо рыбой и тягучим томатным соусом. – Я слышал, что палкой бьют только тех, кого не застали с женщиной. А если видели, что женщина даже за столом сидела, то наказание уже другое, совсем другое!
– И какое же? – Торговец тканями углядел колбасу, жадно отправил в рот, даже зачавкал от удовольствия.
– Кастрируют! – Ювелир изобразил пальцами ножницы. – Причем как есть все напрочь отрезают, чтоб, значит, грешить было нечем!
Торговец тканями подавился куском колбасы, тяжело закашлялся, лицо его налилось багровой синевой, глаза выпучились. Приятель услужливо похлопал его по толстой спине, туго обтянутой полосатым кафтаном.
– А еще говорят, что лекарям запрещено перевязывать раны, потому что дурные мысли должны выйти вместе с дурной кровью, а если перевязать, то дурные мысли так и будут бродить в голове и человек по-прежнему будет нарушать заповеди!
– Да о чем ты говоришь?! – с трудом ответил торговец тканями. Он шумно дышал, глаза его покраснели от прилива крови. – Как он может нарушить заповеди, если все отрежут? Ему ведь и нарушать будет нечем!