Читать интересную книгу Чудаки - Юзеф Крашевский

— Итак, вы не хотите отдать мне тенета?

— Могу ли я, сами рассудите (я не хочу другого судьи), отказаться от того, что мне сам Бог дал? Пан предводитель, не сердитесь! Гнев ничего не поможет. Я вас, моего благодетеля, люблю и уважаю, ножки ваши целую, но этот кусок хлеба, в поте лица заработанный мною — это мой клочок земли: могу ли я отдать его?

— Он не ваш! — закричал дед.

— Пан маршалек, извините, теперь он мой: столбы стоят, которые ваши собственные люди вбивали.

— С ума они сошли, бездельники, или он их подкупил?

— Пан маршалек, в состоянии ли я, бедняк, подкупить слуг такого пана, как пан предводитель? Я бедный шляхтич, я вашим экономам издали кланяюсь.

— Последнее слово, — сказал дед, подойдя ближе, — отдадите ли вы мое Заямье?

— Я раз сказал: как люблю и уважаю пана добродзея не отдам. Даю слово шляхтича, следовательно, говорить нечего!

Мой дед, вне себя от гнева, выскочил в сени (я был свидетелем этой сцены в Куриловке); он хотел вспрыгнуть в бричку, не простившись с хозяином, но капитан задержал его на пороге:

— Не сердитесь, пан предводитель, гнев ничего не поможет. Что сделано — сделано! Не оставляйте же мою хату с гневом в сердце.

— Чего вы хотите, сто тысяч чертей? Чтобы я благодарил вас? Отдайте мне мою собственность, и убирайтесь к черту, а не хотите — Так будет тяжба!

— Хотя у меня сердце кровью обольется, прибегая к этому последнему средству, но я угнетен, обижен, что мне остается делать? Любя и уважая вас, я должен, однако, защищаться.

— Итак, тяжба?

— Я не виноват!

— Так кто же виноват?

— Судьба, случай, fatum; но позвольте мне сказать вам еще одно слово: ведь право долголетнего владения считается за мною.

— Во имя Отца и Сына, когда же это вы владели Заямьем?

— Я же охотился там.

— Это так.

— И по плану оно мое.

— Хорошо, хорошо! — повторил мой дед, дрожа от гнева.

— А ваши честные и добросовестные слуги, которым известна местность и право владения, сами вбивали столбы.

— Хорошо, хорошо, увидим!

— Только не сердитесь, — прибавил капитан, — вы знаете как я вас люблю…

— А, люби себе, кого хочешь, но оставь меня в покое с твоей любовью!

Говоря это, старик сел в бричку и уехал. На другой день началось дело. Капитан трет руки, кланяется так, что позвоночник трещит, улыбается и торжествует.

Мне жаль бедного старика; сколько неприятностей его постигло вдруг: он исхудал, сгорбился, переменился в лице, даже охота его не занимает более. Не знаю, будет ли он хорошим предводителем? Пан Граба, по обязанности, как он говорит, сидит у него, чтобы учить его, как он должен предводительствовать. С горестью конюший приезжает в Румяную, и здесь, вдобавок ко всему, застает он меня, человека, который его беспокоит, которого он не любит. Я знаю, что каждое посещение мое сильно его тревожит. Кроме того, я замечаю, что ему кажется, будто я сердит на него. Напротив, я уважаю его и любил бы даже, если бы он позволил любить себя. При всей оригинальности его характера, странной живости, несвойственной его летам, грубой простоте — он добрый, честный человек и очень чувствителен. Ирина ласкает старика, как только может, но это только одна капля в море: столько у него горя!

Пани Лацкая опять появляется в залу; и узнать нельзя, что она была больна, такая же теперь, как и прежде: холодная, саркастическая, равнодушная ко всему. Я полагал, что она будет расспрашивать меня, но стыдится ли она, или думает, что никто не видел того, что происходило с нею, молчит, и не заикнется. Я рассказывал подробно Ирине историю ее компаньонки с Петром и теперешнюю жизнь его. Это чрезвычайно заинтересовало ее: всякое необыкновенное явление производит на нее сильное впечатление; она захлопала в ладоши и сказала мне:

— Ах, я непременно хочу видеть это подземелье, — музей этого человека.

— Трудно, — ответил я, — он дик, неприступен, в особенности для женщин.

— Какое мне дело, — сказала она, — вы должны все это устроить; делайте, как хотите, но я должна быть в городище и видеть пана Петра.

— Это довольно трудная задача, в особенности уговорить пана Петра, чтобы позволил посмотреть на себя. Потом, как же вы поедете? Одной невозможно, а пани Лацкая не захочет сопутствовать вам? — спросил я смело.

Ирина задумалась.

— Пани Лацкая? — сказала она. — Попробуем, а может быть…

И грустная улыбка проскользнула на ее устах.

— Приготовьте только пана Петра к нашему визиту, — прибавила она, — а обо мне не заботьтесь.

Что мне делать? Попробую, авось удастся мне удовлетворить ее желание: о, как я был бы счастлив!

Прощай! Я отправляюсь искать пана Дольского и подделаться к нему.

Твой Юрий.

XVIII. Ирина к мисс Ф. Вильби

д. 5 июня 18… Румяная

Милая Фанни, в этом письме ты мало услышишь обо мне. Я не могу ничего нового сообщить тебе; к несчастию, все идет по-старому. Я люблю его еще более (если это возможно!), потому что чаще вижу его. Этот человек обворожил меня: если бы я не любила его — сколько недостатков, сколько слабостей я насчитала бы в нем без всякого труда.

Конюший, как стоглазый Аргус, смотрит за нами и все еще уговаривает ехать за границу. Юрий тот же: в первом письме я представила его смелым и остроумным молодым человеком; теперь он очень переменился, и перемена эта, кажется, прочна, потому что происходит от разумного решения. Я нахожу, что он слишком холоден, равнодушен, слишком серьезен и никогда не обнаружит словом того, что происходит в его сердце, хотя я уверена, что он любит меня. Правда, его положение запрещает ему обличить свое чувство словом, движением или малейшим признаком; но зачем же владеть так собою? Я скорее прощу ему смелость, даже дерзость, но покорность его перед судьбой выводит меня из терпения. Приходится мне первой сделать шаг, чтобы вывести его из этого оцепенения. Выслушай меня и рассуди.

С некоторого времени у меня гостит бедная женщина, пани Лацкая: женщине этой, как говорят, судьба была мачехой (обыкновенно на судьбу сваливают вину с собственных плеч). В молодости ее страстно полюбил человек с сильными страстями; она оттолкнула его, потому что он был беден. Она не могла перенести даже мысли о будущем, состоящем из лишений, жертв и тихого счастья! Бог наказал ее за это: тот, за которого она вышла для богатства, прокутил все, бросил ее, а что всего хуже или лучше (как ты рассудишь?), первая любовь к человеку, которого она оттолкнула, не потухла в ней до настоящего времени.

Теперь она свободна, но отравленная жизнь ее тянется как длинный, знойный день, томительному жару которого нет конца: ничто ее не занимает, ничем она не интересуется, никого не ожидает. Нужно же случиться, чтобы первый ее обожатель жил около нас, по соседству с Румяной. Он сделался из отчаяния чудаком, живет в совершенной независимости; занятия его: охота, странствование по могилам старых полей сражений, по развалинам замков и кладбищ; он собирает древние обломки, смеется над людьми и ворчит…

Я захотела видеть его непременно; Юрий, рассказывая мне о нем, расшевелил женское любопытство. Я не стыжусь общей нашей слабости; я поручила Юрию устроить это знакомство и выпросить позволения видеть какие-то подземелья, которые этот чудак избрал себе в жилище. Юрий видно, не мало трудился, чтобы удовлетворить мое желание. Однажды, в условное время, я ехала на пасеку с моей маленькой воспитанницей Юзей без пани Лацкой, и остановилась возле шалаша, чтобы отдохнуть. Пан Петр Дольский (это фамилия нашего чудака) хотел сначала убежать, но я остановила его несколькими словами; он посмотрел на меня, потом остался. В несколько секунд я успела завести с ним оживленный разговор* ободрить и выпросить обещание принять меня в городище, которое служит ему жилищем. Сверх ожидания мне удалось.

— Но вы будете одни, с этим ребенком? — спросил он.

— А если я буду не одна, и не с этой маленькой? — возразила я, думая о пани Лацкой, которую я хотела сблизить с ним.

— Тогда я вас не приму, — сказал он спокойно.

— Неужели вы до такой степени будете невежливы с дамами? — спросила я.

— Зачем же мне быть вежливым с дамами, если я их не люблю? Это будет лицемерие.

— От имени женщин я благодарю вас.

— Есть исключения, — сказал он, улыбаясь.

— К исключениям принадлежат всегда присутствующие лица. Я не хочу быть такого рода исключением.

Ему стало досадно.

— Я говорю искренно. Отчего вы не хотите принадлежать к исключению?

— Я не считаю себя ни лучше, ни хуже других женщин, — ответила я. — Если вы меня принимаете, отчего же не хотите принять другую, которая приедет со мною и даже знакома с вами?

— Тем хуже, что знакома! — прибавил он живо и посмотрел на Юрия, пожимая плечами. — Болтлив, как старая баба! Вы, вероятно, знаете мою историю, следовательно — нечего лгать перед вами. Вы хотите сблизить нас! К чему, зачем? Чтобы отнять даже воспоминание?