эфемерный способ общения» оказывается идеальным маркетинговым инструментом для музеев искусств, которые оказались пойманы в экономике лайка и зависят от отчетов посетителей. Однако такие контекстуальные прочтения не особо высвечивают энергию обеих практик.
«Никогда не извиняться за селфи» – вот совет, который мы получаем буквально от всех. Но кто боится того, что его посчитают Нарциссом? Герберт Маркузе продвигал идею о возвращении Нарцисса и был за это подвергнут критике. «Если мы верим тому, что говорят СМИ, селфи – признак нарциссизма, продукт зацикленного на себе плебса, тщеславный ритуал поколения „я-я-я“. Селфи делают люди, в основном девушки, с заниженным уровнем самооценки, которым постоянно нужна поддержка и оценка их peer-группы и в целом других людей» [211]. В этой принужденной интимности зритель находится между камерой и объектом наблюдения, обхваченный рукой фотографа. Они любуются собой или переговариваются? Это они держат камеру, позируют, чтобы привлечь внимание, дают представление и экспериментируют.
«Селфи» определяют как фотографию в формате селфи; другими словами, это уже повторение, которое опирается на другие селфи. Это также и информационный след, который расцветает благодаря хэштегам и категориям, и таким образом является полной оппозицией по отношению к единичному изображению, стремящемуся к выражению аутентичности. Эти имитации – приевшиеся сокращения, доведенные до автоматизма, сжатые жесты, короче говоря, визуальные знаки, которые используют, чтобы избежать художественной претенциозности. Жест селфи – это сообщение, все, что он делает – демонстрирует существование, а не какое-то настроение или чувство. Он может выражать конформность масс: «Я вписываюсь в этот формат». Но он также выражает то, что Кристофер Лаш назвал «minimal self», разбитую субъективность, которая обыгрывается с иронией. Эго больше не воспринимается как произведение искусства; просто поддерживать достоинство среди миллионов других людей требует постоянных усилий. Когда со стороны на нас давит индивидуализированная массовая культура, какие малейшие различия нам дозволено иметь?
Как поставить такой диагноз, который не будет приравнивать пользователей к зависимым? Как свободно рассуждать о радикальной патологии, не объявляя всех вокруг больными? В этом технологизированном обществе становится все труднее и труднее защищать право свободно теоретизировать. Давайте отстоим это интеллектуальное пространство и оставим позади старую дихотомию «culture studies vs. Франкфуртская школа», преодолев политическую корректность с обеих сторон. Также стоит перестать думать о селфи как исключительно о «запечатлении буржуазного самопонимания», о котором писал Питер Бюргер [212]. Селфи как технические сетевые изображения могут быть какими угодно, но только не автономными.
В классической работе Кристофера Лаша 1979 года «The Culture of Narcissism: American Life in an Age of Diminishing Expectations», проблема уже была выделена: «Эмоционально обедневший, ипохондрический, бесстрашный по отношению к интимности, начиненный псевдосамопрозрениями, предающийся промискуитету, боящийся старости и смерти, новый нарцисс потерял интерес к будущему». Согласно Лашу, «нарциссизм – это сложная идея, которая кажется простой, – идеальный рецепт для ошибки» [213]. Лаш поясняет, что это отношение произрастает из пессимистичного настроения, характерного для середины-конца 1970-х, отражающего общий кризис западной культуры. По его мнению, «нарциссизм отсылает к слабому, поверхностному, защитному, небезопасному, манипулятивному Я». Сорока годами позже мы можем сами стать свидетелями коллапса психологии в повседневности, где технологии себя материализуются в форме ежедневных практик со стороны множеств (multitudes) и с трудом могут быть обозначены как «симптомы». Нам на самом деле не хватает черной меланхолии. Сегодня нет намеренного безразличия. Кажется, заинтересованность в будущем отсутствует так же, как и заинтересованность в прошлом. Следуя за шумом и гамом 1970-х, этот коллапс хронологии создал вакуум, который каждый из нас сегодня постоянно должен заполнять доказательством присутствия, утешением за потерю чувства исторической преемственности. «Нынешняя персональность» позволяет конкурировать на визуальном уровне, однако избегает прямой конкуренции в игровой форме. Если кто-то тебя заметил и лайкнул, то ты уже победил.
Следуя за Лашем, мы нуждаемся в теории этого минимального self(ie) – спайки селфи и порождаемого им Я. «Самость» стала предметом роскоши, который не подходит эпохе надвигающейся бедности и строгой экономии. Люди потеряли уверенность в будущем и начали готовиться к худшему, что привело к «эмоциональному выходу из долгосрочных обязательств, предполагающих существование стабильного, безопасного и упорядоченного мира» [214] и постепенному банкротству самости. Лаш вновь и вновь подчеркивает, что нарциссизм нельзя путать с самолюбием и эгоизмом. Скорее, нарциссизм определяется неразличением Я и не-Я. Подобное желание единения с миром порождает феминную игру, которую едва ли можно назвать символом культурного декаданса и краха нации. Проблема здесь заключается не в самолюбовании или зацикленности на себе, а в отсутствии знания о статусе цифровых портретов в эпоху технологий по распознаванию лиц [215]. Селфи даже не рассматриваются больше как символ упадка, которым они казались несколько лет назад. В лучшем аналитическом случае, эта мода на селфи вскрывает замаскированное помешательство социальных медиа на процедуре регистрации ID и коллективную необходимость воспроизводить визуальное присутствие каждого отдельного индивида.
Более материалистский подход может считать селфи по крайней мере потенциально субверсивной массовой фотопрактикой. Селфи – это непосредственный пример индивидуации, процесса, который был описан Жоржем Симондоном и о котором часто говорит Бернар Стиглер [216]. Как продукт аппарата (в определении Виллема Флюссера), селфи пытается разрешить конфликт между психическим и коллективным с помощью технологического документа, который не является ни аутентичным, ни индустриальным (но цифровым) [217]. Во многих случаях смартфон антропоморфизируется и используется как вытесняемый объект. В дальнейшем важно проследить связь между индивидуацией и идентификацией на массовом уровне. Мы не должны удивляться тому, что Я может и будет использоваться как валюта, учитывая, что эти изображения действительно используются как фотографическое доказательство в бюрократическом процессе идентификации. Вторя Бернару Стиглеру, мы можем сказать, что уже сейчас происходит когнитивная и аффективная пролетаризация или потеря навыков, анамнестическое познание изображений, при котором экстернализация памяти становится гипериндустриальной. Селфи – интегральная часть этого процесса.
Какова судьба онлайн-субъекта в таком типе презентации? Мы не играем на поле правдотерапии или самопроверки сознания. Обновляя статусы, мы не ищем духовный путь или согласованность элементов. Социальные медиа – это не «технологии, ориентированные на открытие и формулировку истин о ком-либо» [218]. Это инструменты не познания, а контроля себя, будь то в благих или дурных целях. По крайней мере, именно это лежит в основе тревоги подростковой базы пользователей, которую Шерри Теркл разбирает в своей книге «Reclaiming Conversation» [219]. Перед социальными медиа не стоит задачи трансформировать индивида. Селфи не рассказывают нам о том, что скрыто внутри Я. Наши попытки вычитать интроспекцию в селфи отскакивают от поверхности медиа. Объект наблюдает за нами: селфи вглядывается в нас.