Читать интересную книгу Хроники любви - Николь Краусс

В тот день, когда Литвинов дошел до последней страницы, он собрал рукопись своего друга Гурского и бросил ее в мусорное ведро под раковиной. Но Роза часто заходила в гости, и ему пришло в голову, что она может обнаружить бумаги. Тогда он вытащил рукопись из ведра и засунул ее в железный мусорный бак за домом, накрыв мешками с мусором. После этого Литвинов лег спать. Но через полчаса он вскочил с постели, охваченный страхом, что кто-то может найти рукопись, и помчался обратно к помойке. Он разворошил мусор, чтобы отыскать ее. Затем Литвинов запихнул страницы под кровать и снова попытался заснуть, но вонь от страниц не давала ему спать. Тогда Литвинов опять встал с постели, нашел фонарь, взял в сарае у хозяйки лопату, вырыл яму рядом с белой гортензией в саду, бросил в нее рукопись и засыпал землей. К тому времени, когда он в грязной пижаме вернулся в постель, за окном уже светало.

На этом все могло бы и кончиться, только вот каждый раз, когда Литвинов смотрел из своего окна на хозяйкину гортензию, он вспоминал о том, что так хотел забыть. Когда наступила весна, он постоянно наблюдал за кустом, почти ожидая, что вместе с бутонами раскроется и его секрет. Как-то он целый вечер с нарастающим беспокойством следил, как хозяйка сажала вокруг своей гортензии тюльпаны. Стоило ему закрыть глаза и попытаться уснуть, как он видел перед собой огромные белые цветы, которые словно насмехались над ним. Постепенно ему становилось хуже, совесть мучила его все больше и больше, и наконец однажды ночью, накануне их свадьбы с Розой и переезда в бунгало на обрыве, он проснулся, весь в холодном поту, и выкопал предмет своего беспокойства раз и навсегда. С этого момента Литвинов стал хранить рукопись в ящике своего стола в рабочем кабинете их нового дома, а ящик запирал ключом, который, как он думал, был надежно спрятан.

«Мы всегда просыпались в пять-шесть утра, — писала Роза в заключительном абзаце своего предисловия ко второму, и последнему изданию „Хроник любви“. — Когда он умер, стоял неимоверно жаркий январь. Я подкатывала его кровать к открытому окну. Солнечный свет струился в комнату, он скидывал одеяло, сбрасывал с себя одежду и загорал. И так каждое утро, пока в восемь часов не приходила медсестра, после чего день становился довольно паршивым. Она задавала медицинские вопросы, которые нас мало интересовали. Цви не мучился от боли. Я как-то спросила его: „Тебе больно?“ — а он ответил: „Мне никогда не было так хорошо“. В то утро мы смотрели на небо, оно было ярким и безоблачным. Цви читал сборник китайской поэзии, и он открыл стихотворение, которое, как он сказал, было для меня. Оно называлось „Не отправляйся в плавание“. Стихотворение очень короткое: „Не отправляйся в плавание! / Завтра ветер утихнет; / Можешь тогда отплывать, /И я буду спокоен“. В то утро, когда он умер, был страшный ураган, буря бушевала в саду всю ночь, но когда я открыла окно, небо было чистым. Ни малейшего ветерка. Я повернулась и позвала его: „Дорогой, ветер стих!“ — а он сказал: „Тогда я могу отплывать, а ты будь за меня спокойна“. Я думала, мое сердце разорвется на части. Вот так все и произошло».

На самом деле все произошло совсем не так. Ночью накануне своей смерти, когда дождь стучал по крыше, а по сточным канавам струилась вода, Литвинов позвал Розу к себе. Она бросила мыть посуду и побежала к мужу. «Что случилось, дорогой?» — спросила она, щупая его лоб. Цви так сильно закашлялся, что она испугалась, не начнет ли он харкать кровью. Когда приступ прошел, он произнес: «Я хочу кое-что тебе сказать». Роза приготовилась слушать. «Я…» — начал он, но снова зашелся в кашле. «Тсс, — прошептала Роза, поднеся палец к губам. — Не надо разговаривать». Литвинов сжал ее руку. «Надо. — На этот раз его организм пошел на уступки и молчал. — Неужели ты не видишь?» — «Что я должна видеть?» Он зажмурился и снова открыл глаза. Роза все еще была здесь и смотрела на него нежно и заботливо. Она похлопала его по руке. «Пойду приготовлю тебе чаю», — сказала она, поднимаясь. «Роза!» — крикнул он ей вслед. Она обернулась. «Я хотел, чтобы ты меня полюбила», — прошептал Литвинов. Роза посмотрела на него. В тот момент он был похож на ребенка, которого у них никогда не было. «И я тебя полюбила», — сказала она, поправляя абажур. Затем она вышла за дверь, осторожно закрыв ее за собой. Это был конец их разговора.

Было бы уместно, если бы эти слова Литвинова стали последними. Но это было не так. Позже тем вечером они с Розой разговаривали о дожде, о Розином племяннике, о том, стоит ли ей покупать новый тостер, поскольку старый уже дважды загорался. Но ни слова больше не было сказано о «Хрониках любви» или их авторе.

Много лет назад, когда «Хроники любви» приняло небольшое издательство в Сантьяго, редактор предложил изменить кое-что в книге, и Литвинов, желая создать о себе хорошее впечатление, попытался последовать его советам. Иногда ему даже удавалось убедить себя, что его поступок не был таким уж ужасным: Гурский умер, книгу наконец опубликуют и прочитают, а это уже кое-что. Но его совесть отвечала на это холодным молчанием. В отчаянии, не зная, что делать, тем вечером Литвинов внес еще одно изменение, о котором редактор его не просил. Закрывшись в своем кабинете, он достал из нагрудного кармана листок, который носил при себе годами. Он вытащил из ящика стола чистую страницу и написал сверху: «Глава 39. Смерть Леопольда Гурского». А затем слово в слово переписал то, что было написано на его листке, и как смог перевел это на испанский.

Когда издатель получил рукопись, он написал Литвинову: «О чем вы думали, добавляя последнюю главу? Я ее вырежу — она сюда не подходит!» На море был отлив, Литвинов оторвал взгляд от письма и посмотрел на чаек, сражающихся за добычу, которую они нашли на скале. «Если вы это сделаете, — написал он, — я заберу книгу обратно». После дня молчания пришел ответ редактора: «Черт возьми, не будьте таким чувствительным!» Литвинов достал из кармана ручку и написал: «Это не обсуждается».

Именно поэтому, когда на следующее утро дождь наконец прекратился и Литвинов мирно скончался в своей постели, купаясь в солнечном свете, он не унес свою тайну в могилу. По крайней мере, не до конца унес. Читателю достаточно открыть последнюю страницу, где черным по белому написано имя настоящего автора «Хроник любви».

Из них двоих секреты лучше всех хранила именно Роза. Например, она не обмолвилась ни одной живой душе о том, что видела, как ее мать целовалась с португальским послом во время приема в саду, устроенного ее дядей. Или о том, что видела, как горничная положила в карман своего передника золотую цепочку, принадлежавшую ее сестре. Или о том, что ее двоюродный брат Альфонсо, безумно популярный среди девушек из-за своих зеленых глаз и пухлых губ, предпочитал мальчиков. Или о том, что ее отец страдал от головных болей, иногда доводивших его до слез. Поэтому неудивительно, что она никому не сказала о письме, адресованном Литвинову, которое пришло через несколько месяцев после публикации «Хроник любви». Судя по штемпелю, оно было из США, и Роза подумала, что это запоздалый отказ одного из нью-йоркских издателей. Желая уберечь мужа от лишних переживаний, она сунула конверт в ящик стола и забыла о нем. Роза нашла его только спустя несколько месяцев, когда искала какой-то адрес, и вскрыла конверт. К ее удивлению, письмо было написано на идише. «Дорогой Цви! — начиналось оно. — Чтобы уберечь тебя от сердечного приступа, сразу напишу, что это твой старый друг Лео Гурский. Наверное, ты удивлен, что я жив, я иногда и сам этому удивляюсь. Я пишу из Нью-Йорка, где сейчас живу. Не знаю, дойдет ли до тебя это письмо. Несколько лет назад я написал тебе по единственному имевшемуся у меня адресу, но оно вернулось обратно. Это долгая история, как мне удалось раздобыть нынешний адрес. Мне о многом нужно тебе рассказать, но это очень трудно сделать в письме. Надеюсь, у тебя все хорошо и ты счастлив. Мне очень интересно, сохранил ли ты пакет, который я дал тебе, когда мы виделись в последний раз. В нем была книга, которую я писал, когда мы жили в Минске. Если она вдруг сохранилась, не мог бы ты прислать ее мне? Она уже не имеет никакой ценности ни для кого, кроме меня. Крепко тебя обнимаю, Л. Г.».

Постепенно Роза поняла: случилось нечто ужасное. Правда была так абсурдна, что от одной мысли о ней до боли сводило желудок. А ведь часть вины лежала и на ней. Она вспомнила, как однажды нашла ключ от ящика его стола, в котором оказалась гора грязных листов бумаги, исписанных незнакомым почерком, и предпочла не задавать вопросов. Да, Литвинов солгал ей. Но теперь, с кошмарным чувством вины, она вспомнила, что сама уговорила мужа издать книгу. Он спорил с ней, говорил, что книга слишком личная, но она все настаивала, постепенно ломая его сопротивление, пока он наконец не сдался. Разве не этим и должны заниматься жены творцов? Нести в мир труды своих мужей, чтобы они не были преданы забвению?