С силой бью по кнопке. Дверь начинает открываться, но не успевает коридор показаться в проеме, как я снова стучу по кнопке, и дверь моментально закрывается.
Я рисую в уме свой маршрут. Представляю, как бегу, бегу, бегу так быстро, что никто не поймает. Я вижу дорогу так ясно, что, кажется, смогла бы пробежать, не раскрывая глаз.
Медленно нажимаю на кнопку, и дверь открывается. К счастью, в коридоре никого нет. С силой распахиваю стеклянную дверь комнаты для отдыха и, задержав дыхание, несусь к лифту, хоть люди там все равно слишком заняты — они даже не замечают, как я проскальзываю мимо них. Моя собственная шея, должно быть, ненавидит меня — потому что я успеваю тысячу раз оглянуться, ища за спиной опасность. Захожу в пустой лифт. И вот, нажав кнопку четвертого этажа, в первый раз с тех пор, как вышла из комнаты, я снова могу дышать.
В этом коридоре тоже никого, и я тихо благодарю небо за это. И все же, пробегая мимо запертых дверей, я боюсь, что одна из них распахнется, а внутри окажутся мужчины, обуреваемые жаждой, которую водой не утолить. Я не успокаиваюсь, пока не добираюсь до другого лифта, который уносит меня вниз, прочь от всеобщего помешательства, в мертвенную тишину криоуровня.
Я хочу убедиться, что они там. И все, говорю я себе. И все.
Сначала я бегу. Но чем ближе, тем медленнее, и вот я уже иду, медленными, ритмичными — топ… топ… топ… — шагами по жесткому полу.
Дойдя до нужного ряда, останавливаюсь совсем. Вот их камеры: сорок и сорок один.
И тогда я бросаюсь к дверям. Падаю на колени, подняв руки, положив на дверцы. Со стороны это точно выглядит как какая-нибудь восторженная хвала Господу, но внутри — лишь только крик эхом отзывается в пустом теле.
Долго-долго я стою на коленях, подняв руки и опустив голову.
Я просто хочу их видеть. И все, говорю я себе, и все.
Встаю. Хватаюсь обеими руками за ручку Дверцы номер сорок, зажмуриваюсь и тяну. Не глядя на открывшийся кусок льда, я поворачиваюсь на пятках к номеру сорок один и открываю и его тоже.
Вот они.
Мои родители.
Или… ну, по крайней мере, их тела. Вот они во льду с голубыми прожилками.
Тут холодно, очень холодно, по телу бегают мурашки. Руки покрываются гусиной кожей. Хрустальные гробы на ощупь — холодные и сухие. Касаясь поверхности кончиками пальцев, провожу руками по маминому лицу.
— Ты мне нужна, — шепчу я. Мое дыхание туманит стекло. Протираю его, и на ладони остается мокрый след.
Приседаю, глядя ей в лицо.
— Ты мне нужна! — повторяю я. — Здесь так… странно, и я никого не понимаю, и… и мне страшно. Ты мне нужна. Ты мне нужна!
Но она — лишь кусок льда.
Поворачиваюсь к папе. Сквозь лед на лице его виднеется жесткая щетина. Когда я была маленькая, он терся лицом о мой живот, и я визжала от радости. Я бы все отдала, лишь бы вернуть сейчас это чувство. Отдала бы все, что угодно, лишь бы почувствовать что-нибудь, кроме холода.
Стекло затуманилось, да и лед не совсем прозрачный, но я вижу, как папа держит руку. Прижав мизинец к холодному стеклу, я притворяюсь, что его палец обхватывает мой, давая обещание.
Пока на гроб не начинают капать слезы, я не осознаю, что плачу.
— Папа, я ничего не могла поделать. Я не могла подняться, папа. Они были слишком сильные. Если бы не Харли… — мой голос обрывается. — Папа, ты говорил, что защитишь меня! Что всегда будешь рядом! Ты мне так нужен, папа, ты мне нужен!
Я молочу кулаками по твердому, холодному стеклу, сковывающему лед. Кожа на руках трескается и кровоточит, оставляя на стекле красные разводы.
— ТЫ МНЕ НУЖЕН! — кричу я. Мне хочется разрушить стеклянную преграду, вернуть жизнь в его обросшее щетиной лицо.
Силы оставляют меня. Я сжимаюсь в комок под их холодными, безжизненными телами, прижимаю колени к груди, глухо, без слез, всхлипывая, и отчаянно пытаюсь наполнить легкие слишком жидким, слабым воздухом.
Со стекла скатывается огромная капля конденсата и хлопает меня по щеке.
Я стираю ее, и тепло моей ладони снова вдыхает в меня жизнь.
Все еще можно изменить. Допустим, я проснулась, и меня нельзя засунуть обратно в криокамеру… но это не значит, что я больше не увижу маму с папой.
Встаю. На этот раз я не смотрю на лица родителей подо льдом. На этот раз я отыскиваю взглядом маленькие черные ящики у них в головах, ящики, мигающие зеленым огоньком. Те, на которых под панелью прячется выключатель.
Это не может быть слишком сложно. Повернуть выключатель. Вот и все. Я буду стоять и ждать. Подниму их, когда растает лед, чтобы они не захлебнулись. Помогу выбраться из гробов. Оберну их полотенцами и буду обнимать, а они будут обнимать меня. Папа будет шептать: «Теперь все будет хорошо», а мама: «Мы тебя очень любим».
И тут в голове у меня раздается тихий шепот: они первостепенны. Шеренга флагов на дверце, эмблема ФФР, Фонда Финансовых Ресурсов. Они — часть миссии, куда более важной, чем я.
Мама — генетик, светило биологии. Кто знает, какую жизнь мы встретим в новом мире? Без нее никак.
Но папа… он военный, и только. Полевой аналитик. Он — шестой по старшинству, вот пусть пятеро перед ним сами и разбираются. Они сумеют позаботиться о новом мире, а папа позаботится обо мне.
— Я — последняя надежда. — Голос его звучал так уверенно и гордо, в тот день он еще сказал, что мы будем счастливой замороженной семьей, разве не здорово? — Это — моя миссия. В чрезвычайной ситуации я принимаю командование.
Отличный запасной вариант. Он понадобится, если что-нибудь случится. Но что, если ничего не случится?
Если оставить им маму, может, они не будут возражать, что я забрала папу себе? Он не настолько необходим.
Моя рука уже лежит на ящике над папиной головой. Провожу пальцем по панели биометрического сканера. Желтый огонек. В доступе отказано. У меня нет доступа — я не настолько важна, чтобы иметь право открыть ящик, повернуть выключатель и разбудить папу.
Но разбить я его могу. Картина встает у меня перед глазами: дикий взгляд, развевающиеся волосы, я молочу по ящику кулаками, пока он не трескается, и вот осталась только одна кнопка — и папа проснется.
Мысль такая дурацкая, что я начинаю смеяться, но высокий, истерический смех обрывается сухим всхлипом.
Я не могу разбудить папу. Без него не обойдутся. Я это понимаю, хоть и отказываюсь признавать. Я сама — достаточное доказательство тому, иначе мне бы не позволили лететь. Они с мамой знали, на что идут, когда записывались в экспедицию. Я помню тот день. Они оба готовы были расстаться со мной навсегда, чтобы попасть на корабль. Папа устроил все так, чтобы я могла уйти. Когда он обнял меня перед заморозкой, это означало «прощай». Он не думал увидеть меня вновь. Он даже вещи мои не собрал. Он пожертвовал мной, чтобы проснуться на другой планете.
Я не могу отобрать у него мечту.
Если он смог попрощаться со мной, я смогу попрощаться с ним.
К тому же я не настолько эгоистична, чтобы не помнить своего места. Второстепенна я, а не они, Если на новой планете будут проблемы с растениями или с животными, мама их решит. Если там людей встретят какие-нибудь злобные инопланетяне, папа с ними разберется.
Как ни посмотри, от них зависит, будут люди на новой планете жить или умирать.
Я не могу их забрать. Убить их мечты, убить будущих жителей планеты, которой я не увижу, пока не стану старше, чем они.
Я могу и подождать. Я смогу прождать пятьдесят лет, чтобы увидеть их снова.
Заталкиваю контейнеры обратно в криокамеры, запираю дверцы и молча возвращаюсь в лифт, а потом — в свою одинокую комнату.
Я подожду.
44
Старший
— Что это шумит? — спрашиваю я, только сейчас заметив странный бурлящий звук.
Старейшина бросает взгляд через плечо, где стена уходит вправо.
— Там водяной насос.
Сдвигаю брови. Обработка воды происходит не здесь, а на уровне корабельщиков. Но потом я вспоминаю чертежи, что мне показывал Орион еще до того, как Эми проснулась. На схеме точно был еще один водяной насос на четвертом уровне.